Король и Шут

Стал колдун одержим вдруг злом,
чтобы спасти душу его,
решили мы всем селом
с ним сотворить кое-чего…
Помню ярость безумных глаз.
Он не скрывал злобу свою,
он всех ненавидел нас.
— Да, я вернусь, слово даю!
Он до конца довёл свою жуткую роль:
смеялся в огне, не чувствуя боль.
Людей не покидал панический страх,
даже когда ветер унес его прах
и развеял по просторам…
Первой жертвой священник был,
я обо всем летопись вел.
Ветер его убил,
а если точнее, до смерти довел.
И каждый год отныне в этот же день
мы находили мертвых людей.
Возможно, в черном списке был и я,
но почему-то ветер не трогал меня
и не выпускал из дома….
Я помню тот момент, когда из огня
яростный взгляд пал на меня,
и я искал спасенье в крепком вине
от историй, что ветер рассказывал мне.
— Я буду жить, — кричал он, — вечно! Вечно!
Будешь писать ты про меня!
Ты будешь мне служить вечно! Вечно!
 Как не ушёл я от огня — ты не скроешься от ветра!

До рассвета оставалось совсем ничего, когда в таверну буквально влетела, едва не вырвав с корнем дверь, перепуганная и бледная, как сама смерть, старуха, которая привлекла к себе внимание немногочисленных посетителей.

— Люди добрые, — тяжело дышала старуха, — спасите-помогите, на вас одна надёжа осталась!

— Что случилось, мать? — спросил Прохор, отставляя кружку.

— Мертвяк на кладбище поднялся!

После этих слов даже пьяный в доску толстяк оторвал голову от стола. Музыканты перестали играть. Шут закашлялся.

— Ты, часом, не во хмелю? Быть того не может. Сказки все это, не могут покойники ходить.

Старуха подошла к столу, за которым сидели Прохор с Даниэлем, оперлась на него руками и, глядя весельчаку в глаза, сказала.

— Сынок, в каждой сказке есть доля правды, — старая подвинула стул и села. — Ей-ей, своими собственными глазами шатуна видела. Пошла Зорьку искать, это коза моя. Вырвалась из хлева под утро и умчалась, я за ней. Иду, значит, мимо погоста, слышу копошиться кто-то посреди могил. Я позвала, думала, скотина моя. Ан нет, ни бе, ни ме. Значит шавка какая. Только собралась дальше, а с могилы мертвяк встает. Раскидал павшие листья и ветки, изо рта слюна течет, синий весь и буробит чего-то. Я, знамо дело, от страха присела и спряталась за могильным камнем, шатун прошел мимо меня. Чуть не умерла раньше времени. Ух, и запах от него, скажу я вам!

Прохор с Даниэлем переглянулись.

— А чего к стражникам у городских ворот не пошла? Пущай гвардейцы разбираются, — шут посмотрел в опустевшую кружку. — Это их работа — окрестности охранять.

Старуха отмахнулась и поправила платок на голове.

— Была я у них давеча. Послали куда подальше. Ладно, если бы единожды это случилось… Я по дурости своей решила на следующее утро посмотреть, может показалось. Спряталась у кладбища и как знала! Снова мертвяка увидала. Каждое утро бродит, окаянный, уже целый месяц. А что если это кто из соседей? Мало удовольствия с покойником рядом жить. Еще чего доброго схарчит, упырь треклятый! У некоторых уже всех курей передушил.

— А староста что?

— Сказал, что я сбрендила, и теперь пытаюсь с него деньгу взять. И это несмотря на то, что сам его видал. Да его, почитай, все село наблюдало. Я по одному жителей водила на погост.

Прохор потер подбородок, почесал шею и посмотрел в потолок, выполнив тем самым ритуал размышления.

— Значит так, — Он щелкнул крышкой часов и посмотрел время. — Где, говоришь, твое село, мать?

— Так ить, через поле, ежели напрямую, да за леском, полдня ходом. Полянка называется. По зиме, когда листьев на деревьях нет, его со стены видать.

— Если сейчас пойдем, то успеем. Кто со мной?

Прохор осмотрел присутствующих. Естественно, что желающих не нашлось. Мало кому охота идти под утро пес знает куда, ловить несуществующих ходячих мертвецов. Тем более что голова под утро тяжела от хмеля и хочется спать. Мастер сослался на то, что ему надо проследить за ходом работ, что ведутся в городе. Музыканты открыто сказали, что шут им хоть и закадыка, но они никуда не пойдут, а отправятся спать. Хозяина таверны можно и вовсе не брать в расчет.

— Ну что, поможешь, внучок? — с надеждой спросила старуха.

— Помогу, — вздохнул Прохор. — Кто, если не я?