Коробка в форме сердца

— Слышал уже. Придумай что-нибудь новенькое, — оборвал ее Джуд. — А пока трудишься над этим, поразмысли еще вот о чем. Я, видишь ли, тоже знаю пяток-другой гневных душ. Из тех, что ездят на «Харлеях», живут в трейлерах, варят винт, насилуют собственных детишек, стреляют в собственных жен. Для таких, как ты, они — подонки, а для меня — фанаты. Хочешь проверить, не согласится ли пара живущих в твоих краях заглянуть к тебе привет от меня передать?

— Никто тебе не поможет, — сдавленно, с дрожью ярости в голосе ответила Джессика. — Черная метка, печать смерти, которой отмечен ты, ляжет на всякого, кто за тебя вступится. Тебе не жить, и никому, помогшему тебе хоть делом, хоть словом утешения, не жить тоже. — Несмотря на возмущение, говорила она без запинки, словно репетировала эту гневную речь заранее, причем не раз и не два. — Все разбегутся от тебя, как от чумы, или погибнут с тобой заодно. Но ты будешь подыхать в одиночестве. Слышишь меня? В одиночестве!

— Как знать, как знать. Вдруг мне захочется прихватить с собой еще кого-нибудь? А не найду нигде помощи, так ведь вполне могу сам, лично, тебя навестить, — сказал Джуд и с маху хлопнул трубкой о рычаги.

8

Испепеляя взглядом черную телефонную трубку, крепко, до белизны костяшек, сжатую в кулаке, Джуд вслушивался в мерный, неторопливый, будто дробь солдатского барабана, стук собственного сердца.

— Босс… а… хре… неть… босс, — тоненько, с присвистом, без крохи веселья рассмеявшись, выдохнул Дэнни. — Что за фигня? Что бы все это значило?

Джуд мысленно велел пальцам разжаться, выпустить трубку, но рука не послушалась. Он понимал, что Дэнни задал вопрос, но вопрос его казался обрывком чужой, никак Джуда не касающейся беседы, донесшимся из-за двери в соседнюю комнату.

Мало-помалу в голове начинало укладываться: Флориды больше нет. Поначалу новость о ее самоубийстве, брошенная Джессикой Прайс Джуду в морду, будто бы не значила ровным счетом ничего — все чувства по этому поводу Джуд задавил в зародыше, но теперь деваться от них было некуда. Казалось, кровь его, отягощенная ими, загустела, сделалась непривычной, чужой.

С другой стороны, в глубине души Джуду как-то не верилось, что она могла уйти из жизни, что одна из тех, с кем он делил постель, навсегда улеглась в могилу. Ей ведь было-то всего двадцать шесть… нет, двадцать семь, а в двадцать шесть она от него ушла. Вернее сказать, он ее выставил. Двадцать шесть лет… а вопросами сыпала, будто четырехлетняя. «А ты часто рыбачил на озере Поншартрен? А каким твой лучший в жизни пес был? А как по-твоему, что с нами происходит, когда мы умираем?» Такой кучей вопросов кого угодно с ума сведешь.

Хотя она сама очень боялась, что сходит с ума. Депрессиями мучилась вечно, причем не притворными на манер некоторых готских телок — клиническими, без обмана. В последние пару месяцев жизни у Джуда совсем расклеилась: заснуть не могла, плакала без причины, забывала одеться, часами таращилась в экран телика, не потрудившись включить его, а на звонки телефона отвечала, сняв трубку, но ни слова не говоря — просто стоя с трубкой в руках, будто ей питание кто отключил.

Однако до этого было у них и немало замечательных летних деньков в сарае, пока Джуд перебирал «Мустанг». По радио передают Джона Прайна[13], все вокруг окутано ароматами сушащегося на солнце сена, и расспросы, расспросы, расспросы — пустые, бессмысленные, порой надоедливые, порой забавные, порой возбуждающие. И ее тело — белая, точно лед, кожа в татуировках, костлявые коленки, поджарые бедра стайерши. И ее дыхание, щекочущее шею.

— Эй, — напомнил о себе Дэнни, легонько коснувшись Джудова запястья. От его прикосновения пальцы Джуда разжались, словно пружинный капкан, выпустив телефонную трубку. — Тебе ничего не грозит?

— Не знаю.

— Расскажешь, что происходит?

Джуд не спеша поднял взгляд. Привставший из-за стола Дэнни побледнел лицом так, что имбирно-рыжие веснушки словно бы приподнялись, вспучились бугорками над белизной щек.

Дэнни с ней связывала дружба, безобидная, непринужденная, слегка обезличенная — точно такая же, как и со всеми другими девицами Джуда. С ними он неизменно играл роль насквозь городского, всепонимающего приятеля-гея, умеющего хранить их секреты, того, перед кем можно выговориться, с кем можно посплетничать, интимно, но без сближения. Того, кто расскажет о Джуде такое, чего тот нипочем не расскажет о себе сам.