Корни неба

Эрбье вынул изо рта трубку. Зря он повсюду таскает этот агрегат, подумал губернатор, разумея громадную желтую пенковую головку с изогнутым чубуком, с которой Эрбье появляется на светских и официальных приемах, подчеркивая слегка эксцентричную, оригинальную сторону своей натуры "старого лесовика", что не внушало к нему расположения тех, кто требует срочно создать в Африке современный уклад и кадры в духе времени... Губернатор давно собирался поговорить с другом, но так и не решился дразнить человека, которого хорошо знал. Это смехотворное приспособление в виде трубки, вероятно, стало для Эрбье постоянным спутником, и сейчас было слишком поздно или слишком рано произносить post mortem его карьере: им обоим оставалось всего несколько лет до ухода в отставку.

- Меня удивит, если он дастся живым. Не думаю, чтобы Морель так уле мечтал жить в наших условиях. Я хочу сказать: в наших биологических условиях...

Губернатор пожал плечами. Он выглядел постаревшим и невеселым.

- Тебя не затруднит изложить это в официальном докладе? - спросил он. - У нас в министерстве еще нет философского подотдела, куда можно обращаться в серьезных случаях. Но будет. А пока я хочу, чтобы Мореля привезли сегодня и чтобы он дал показания. В Париже все меньше и меньше верят в слонов. Им все ясно: политическая провокация. Но давай обождем. Он нам скажет...

Он улыбнулся.

- Тебя, может, удивит, но в каком-то смысле я ему доверяю. Пусть это глупо, но я верю, что он - человек правдивый... По-своему. Одержимый, конечно, помешанный, но искренний. Очень уж ему тошно. Тошно от нас, от наших рук, сердец, наших жалких мозгов... Тошно от условий человеческого существования. Ясно, что не верхом на лошади и не с оружием в руках все это можно переменить... Но тут не трусость. Он взбесился... И строго между нами, в какие-то минуты я его понимаю... Короче, я хочу, чтобы он пришел сюда, сел вот на этот стул и объяснился. А в остальном... Карьера моя, как ты знаешь, в настоящее время...

Он поднял руки. Эрбье улыбнулся: один выйдет в отставку губернатором, другой - чиновником первого класса. Но Эрбье слишком любил Африку и ее народ, чтобы жалеть о том, что так и не смог посмотреть на них свысока; может, вид и хороший, но чересчур дальний. Безбрежности просторов он предпочитал знакомые пейзажи. Уже давно выбрал для себя подходящую почву землю черных крестьян - и жил на ней, привязавшись всей душой, даже не мечтая о вершинах. Он тихо сказал:

- Этого типа обуревают идеи, слишком благородные для человека... Подобных претензий не прощают. С таким сознанием жить нельзя. И тут ведь никакая не политика, не идеология. На его взгляд, нам недостает чего-то куда более важного, какого-то органа, пожалуй... Нет того, что должно было быть.

Я сильно удивлюсь, если он позволит взять себя живьем.

На террасе "Чадьена" кроме Хубера не было никого. Он пришел сюда посидеть, отослав последнее сообщение об этом деле, быть может, потому, что ему надо было снова окунуться в пейзаж, так выразительно раскрывавший суть того, что происходило. Стоило поглядеть вокруг, чтобы все стало понятно. Там, за парапетом медленно текущая между пучками выгоревшей травы река, покрытая чешуйками отсветов, казалось, замедляет самый ход времени, а одинокая пальма Форт-Фуро, видно, потеряла всю свою семью. В бунте Мореля его привлекало то, что Морель не был первым. Такие восстания бывали и раньше. В Египте во времена Нижней империи, например, можно было увидеть, как толпы кинулись на улицы и заполонили храмы, угрожая перепуганным жрецам. Эти толпы египтян четыре тысячи лет назад требовали не хлеба, не мира и не свободы. Они требовали бессмертия. Побивали жрецов камнями и требовали бессмертия. Выступление Мореля могло закончиться почти так же. Поднявшись на африканские холмы, он размахивал руками, возвышал свой голос, протестовал и подавал знаки, которым суждено было остаться без внимания. Человеческая жизнь по самой своей сути не поддается политическим решениям; в ней царит такая несправедливость, что даже революция не может ее искоренить.