Корабль Иштар

Сначала мне показалось, что я смотрю в какой-то шарообразный зал, где собралась толпа людей, все они стояли лицом к центру зала. Потом я понял, что этого не может быть, потому что все люди находились в одинаковых позах — припав на одно колено. Казалось, что там тысячи коленопреклоненных людей, один за другим, ряд за рядом уменьшаясь, исчезают в бесконечности.

Я посмотрел вправо и влево. Там тоже стояли коленопреклоненные мужчины, но уже в профиль. Я взглянул на потолок: там они висели вниз головой.

Я снова перевел взгляд на стоявших ко мне лицом. Удивительно, как багряно-фиолетовый свет и ноющий звук затуманивали мозг. Из-за них я никак не мог осознать, что происходит.

Через некоторое время до меня дошло, что эти тысячи лиц неотличимы друг от друга.

И каждое лицо — лицо Кохема!

Это было лицо Кохема, искаженное, перекошенное мучительной гримасой, отраженное в тысячах зеркал, которыми были выложены круглые стены и потолок необычного помещения. Сфера примерно семи футов в диаметре была выложена изнутри зеркалами. Все зеркала были сфокусированы на круглой зеркальной плите внизу, на которой и стоял коленопреклоненный Кохем, созерцающий свои бесчисленные отражения, отчетливые и ясные, в этом проклятом багряно-фиолетовом свете.

Вдруг Кохем вскочил на ноги, беспорядочно размахивая руками, как сумасшедший. И тотчас, словно множество роботов, вскочили и замахали руками его бесчисленные отражения. Он повернулся — и они все как один, уменьшаясь ряд за рядом, повернулись следом. Он бросился ничком на плиту. И я понял, что хотя глаза его были закрыты, он все равно чувствует глядящее на него собственное лицо, покоящееся на тысячах затылков, отраженных на потолке. И еще я понял, что ни один человек не сможет долго пробыть в этой комнате с закрытыми глазами, рано или поздно он их обязательно откроет, чтобы смотреть, смотреть, смотреть...

Содрогнувшись, я отпрянул. Это было настолько чудовищно, что можно было потерять рассудок. Спать там было невозможно. Звук волынки изматывал нервы, не давая заснуть. Свет тоже гнал прочь сон, взвинчивая до последней степени и без того напряженные нервы. И бесчисленные множества живых, повторяющих малейшие движения лица отражений медленно и неумолимо сводили с ума.

— Ей-Богу... Ей-Богу... — бессвязно бормотал я побелевшими губами. — Пуля была бы милосерднее, Конзардине...

Он подтащил меня обратно к дыре.

— Просуньте туда голову, — холодно приказал он. — Вы должны увидеть себя в зеркалах, а Кохем должен увидеть вас. Так приказал Сатана.

Я попытался вырваться. Конзардине схватил меня за шею и просунул мою голову в дыру, как щенка суют в миску с водой, заставляя пить.

В этом месте стена была всего лишь пару дюймов толщиной. И моя голова сразу оказалась за ней. Я был совершенно беспомощен. Кохем вскочил на ноги. Я увидел свое лицо, отраженное в зеркалах. И Кохем тоже увидел его. Его глаза перебегали с одного отражения на другое, пытаясь найти оригинал.

— Киркхем! — простонал он. — Киркхем! Заберите меня отсюда!

Конзардине втащил меня обратно и захлопнул окно.

— Вы изверг! Проклятый, мерзкий изверг! — задыхаясь от рыданий, выкрикнул я и бросился на него.

Он схватил меня за руки. И пока я бился, пытаясь вырваться, и корчился от боли, он удерживал меня с легкостью, так просто, будто я был маленький ребенок. Наконец моя ярость прошла сама собой, так же неожиданно, как и вспыхнула. Я безвольно затих у него в руках, лишь изредка всхлипывая.

— Ну ничего, ничего, приятель, — мягко сказал Конзардине. — Я не отвечаю за то, что вы видели, Я же говорил, что это будет горькая пилюля. Но раз Сатана приказал, я должен подчиниться. Пойдемте, вернемся в вашу комнату.

Я уже ничему не сопротивлялся и молча пошел следом за ним. Сочувствия к Кохему, минуту назад сотрясавшего меня, как не бывало. Скорее всего, он и сам наблюдал за заключенными в этой зеркальной клетке из того же самого окошка. Если бы потребовалось, я застрелил бы Кохема без малейшего сожаления. Но даже трагедия Картрайта не потрясла меня так сильно. То, что произошло с последним, было ужасно, но в открытую, на людях, И у Картрайта был какой-то шанс вырваться, по крайней мере, так казалось.

Но эта пытка одиночеством в зеркальной клетке... Свет и звук, прогоняющие сон... Медленное убийство человеческого мозга... Здесь происходило что-то настолько чудовищное, что потрясло меня до глубины души.

— Сколько времени это будет с ним продолжаться? — спросил я Конзардине, когда мы вошли в мою комнату.

— Трудно сказать, — мягко ответил он. — Он выйдет из этой комнаты, потеряв память. Он не будет знать ни своего имени, ни кем он был и ничего из того, что когда-либо знал. Он не будет знать об этом ничего отныне и навеки. Как животное, он будет осознавать голод и жажду, холод и тепло. И все. Он будет забывать каждую прошедшую минуту. Он будет жить только настоящим. Лишенная души и разума жизнь пуста. И его жизнь будет такой. Я знаю людей, которые приходили к этому через неделю, другие сопротивлялись три недели. Дольше никто не выдерживал.

Я поежился.