Коптский крест

Николка отлично знал пришельца – это был надзираетель их гимназии, Кондратий Елистратович Важин, по прозвищу «Пруссак». Внешность этого почтенного наставника юношества, и правда, наводила на мысль о чем-то сугубо германском – острые, закрученные вверх, жестяные усы и непроницаемо-казённое, высокомерное выражение лица заставляли вспомнить о Бисмарке и прусском ордрунге. Но прозвище надзиратель получил не только за характерную внешность. Он обладал удивительной способностью появляться неизвестно откуда, и в самые неподходящие с точки зрения его подопечных моменты – например, сразу после того, как брошенный преступной рукой ранец с звоном выносил стекло. Или же когда группа злоумышленников, озираясь по сторонам, кралась к выходу из гимназии, дабы неправедно прогулять очередной урок. Гимназисты младших классов до дрожи боялись Пруссака; старшие относились к нему со сдержанной ненавистью и неприязненным уважением – как к достойному и опасному противнику. История противостояния надзирателя и старшеклассников насчитывала уже много лет и составляла целый пласт легенд 5-й казённой московской классической гимназии.

И в этот раз Пруссак подтвердил свою зловещую репутацию, появившись тогда, когда его ждали меньше всего; при виде на надзирателя, уши Николки похолодели, а сердце стремительно провалилось куда-то в желудок. Ваня же, державшийся за спиной товарища, наоборот, был встревожен, скорее, явлением городового – после вчерашнего инцидента в кафе Иван относился к гимназическим чинам без особого почтения.

– С нашим почтением, Василь Петрович, – доброжелательно прогудел квартальный. Овчинников, как домовладелец и человек, безусловно, благонадежный, хотя и «тилигент», пользовался у полицейских чинов самой лучшей репутацией.

– Так что вот, из гимназии, насчет вашего племянника пожаловали, – и квартальный кивнул на своего спутника.

– Точно так, господин Овчинников, – сухо произнес Пруссак. – Простите, что вынужден потревожить вас в столь неурочный час… – и надзиратель покосился на застывшую в дверях столовой Марьяну, с блюдом, на котором исходило ароматами жаркое с тушеной картошкой.

– Прошу извинить за то, что пришлось оторвать вас и ваше семейство от трапезы, но дело, ради которого мы явились, не терпит ни малейшего отлагательства.

– Что ж, господа, проходите, прошу вас – Василий Петрович посторонился, пропуская незваных гостей в столовую. Пруссак, кивнув хозяйке дома, прошел мимо замершей со своим блюдом Марьяны; Николку с Ваней он демонстративно проигнорировал. Квартальный, потоптавшись в прихожей, проследовал за надзирателем. В столовой сразу сделалось тесно; ароматы супа и жаркого оказались заглушены ядрёным запахом дегтя, исходящего от сапог квартального. Тётя Оля, не меньше Марьяны перепуганная вторжением официальных чинов, зашуршала юбками, вытуривая из комнаты малолетнюю Настю и изнемогающую от любопытства Марину.

Сам Василий Петрович, пропустив в гостиную визитеров, вошел вслед за ними:

– Что ж, господа, чем обязан? – голос Николкиного дяди звучал так же сухо-официально, как и речь Пруссака. Василий Петрович, безусловно, узнал надзирателя и догадывался, что неприятный визит связан с какими-то проделками племянника. А то, что гимназического служителя сопровождал еще и городовой, говорило о крайней серьезности происшествия.

– Около часа назад в переулке, возле нашей гимназии, – голос надзирателя был сух и бесцветен; он будто пересыпал из ладони в ладонь горсть шелестящих осенних листьев, – чином полиции были найдены трое учеников в весьма плачевном состоянии. Все трое заливались слезами и жаловались на сильнейшее жжение в глазах.

– Да орали они, как оглашенные, – вставил квартальный. Я ажно решил что гимназёры с глузду сдвинулись. А один, так и вовсе, по земле катался, и вставать не хотел – кричал, что ему глаза выжгли!

– Это очень прискорбно, милостивые государи, – недоуменно заметил Василий Петрович. – Но я, право, не понимаю, при чем здесь…

– Все трое пострадавших, – Пруссак продолжал, будто и не расслышал слов хозяина дома, – указали на вашего племянника, как на виновника сего происшествия. Так что я счел своим долгом явиться, дабы прояснить произошедшее в присутствии лица, уполномоченного на то законом. – И надзиратель кивнул на квартального, давая понять, что уступает бразды правления полиции.

– Вот что, малый, – квартальный поскреб подбородок кулаком, – ты лучше, того, повинись. Потому – нету такого закона, чтобы гимназистам в глаза кислотой плескать! Я понимаю, когда барышня малохольная своего полюбовника царской водкой, или там эссенцией уксусной обольет, – нам вот, как раз, господин околоточный бумагу зачитывали, о том, что таких случаев много. Так с нее, дурынды, какой спрос? Баба – она баба и есть… прощения прошу, барыня, – поправился квартальный, только заметив стоящую в дверях тётю Олю.