Копенгага

Мы послушали еще раз, еще раз, и это чувство усиливалось, усиливалось и продолжало нарастать с каждым разом. Под конец я понял, что Фредди съедаем изнутри червем некой датской провинциальности, некой мелкомасштабностью, которую он принял в свое сердце, узаконив свое ничтожное существование и позволив себе быть таким, каков он есть. Он возвел это все на уровень некой оптимальности. Дескать, каждый имеет право решать то, каким он должен или хочет быть. Это типично. Они тут этим все прикрываются. Этой свободой выбора. Они все покрывают свою ничтожность вот этим: правом выбирать себя. И требуют, чтоб это право уважали, так как они выбор других и свободу этого выбора и сами уважают! Им нужна свобода, чтобы иметь право сказать «это мое право: что я делаю и как я делаю». Этой свободой они оправдывают свой выбор. И требуют от других, чтобы, уважая выбор, они уважали то, что из него вытекает: такие вот синглы. Поэтому рассмотреть за всеми этими конвенциальными «правами» саму свободу, подлинное уважение (не говоря об искусстве) уже никак невозможно. Таким образом, он утвердил законность своей ограниченности, и, как некоторые прописываются космополитами, он навсегда прописался в Хускего, и ничем другим, как гением в размерах Хускего, он быть не мог. Играй он хоть с Полом, Томом, Трехомудьевым, блюзовиками или Фрейей…[27] Он так и будет, так и будет хускегорцем, с душком секонд-хенда, он будет сутулиться и щуриться, как проживший всю жизнь в подземелье крот, как человек, который привыкает к хромоте, если всю жизнь носит тесную обувь.

Ты его хоть в хорошую банду засунь, он будет и там таким же хромым. Он может только бегать от бара к бару, из клуба в клуб, из школы в школу, играть для тех и этих, подыграл здесь, подмазал тому, а свое… ох, свое… На свое ему не хватает сил разогнуться. Сгорбленный под грузом мелких шутовских делишек, он даже написать не может ничего толкового, большого или стремительного, как всплеск молнии. Куда там! Что ты!

Он только может замахнуться, гаркнуть: вот, как клево — «Теперь им нас не остановить!» — и, отыграв, он кладет свой сингл, свой вызов, свою революцию в тот же шкафчик, в котором продает контрабандный шоколад и пиво с орешками.

В этом была какая-то жуткая импотенция, уродливая зажатость, скукоженность эмбриона, который не может покинуть утробу.

* * *

Сразу после первого снега (а снег случился в тот год какой-то ранний и робкий) в Хускего появился Ярослав. Важно уперев руки в бока, он что-то возмущенно говорил мистеру Винтерскоу. Они стояли на поляне возле Коммюнхуса, и хотя Ярослав был едва ли выше меня, все равно казалось, что старик был ниже Ярослава. То ли он такую позицию занял, то ли встал на кочку, но мистер Винтерскоу издалека выглядел много меньше пузатого Яро.

Я тут же пожалел, что выполз из бойлерной за мешком угля. Начал шарить глазами, куда бы слинять; еще и машину Трехомудьева приметил на паркинге, из окна торчала длинная ручища и валил дым.

Я шмыгнул в кусты, притаился. Подкрался, стараясь не шелестеть, поближе к полянке.

Ярослав стоял с широко расставленными ногами — пузо навыкат, он громко ругался, пузо вздрагивало, как буй на волнах его гнева.

Я прислушался…

Что-то касательно какого-то старого долга. Очень скоро я разобрал: Михаил остался должен не только старику, коммуне, мне, Хануману, Полу, Красному Кресту, Вальдемару, но и Ярославу. Конечно! А кому он не был должен? Но для Ярослава это было делом принципа. Он считал этот долг вещью весьма важной. Михаил ему должен был не сколько-то там, а тысячу крон! Ярослав тряс руками перед лицом старика, умывался красными ладонями, пальцами зачесывал волосы, пытаясь как можно драматичнее выразить потрясение в связи с нехваткой такой суммы. Давал понять, что для него тысяча крон значила столько же, сколько для иного десять тысяч! Он топырил пальцы, выкатывал глазищи, старался, говорил, что он так рассчитывал на эти деньги, именно сейчас, в такие дни, такие трудные дни… И вот такой удар, так некстати!.. Ох! Он так рассчитывал на эти деньги!

Старик спокойно смотрел на все эти жестикуляции, воспринимая пантомиму Яро как своеобразный танец дервиша. Не прерывал. Давал тому выговориться. Сам время от времени кивал, говорил «яа-яа» и качал головой, даже, кажется, чего-то смущался, может, того, что пригрел на груди такую змею.

У меня мелькнула мысль, что Ярослав из кожи вон лез, чтоб попытаться выудить из старика возмещение, хоть каким-то образом, хоть в виде некоторых вещей, которые оставались после Потапова.

Он несколько раз повторил: «Вы понимаете, как много значит каждая крона, когда ты в таком положении?!»

Мистер Скоу превосходно знал о положении Ярослава — он и старый звонарь работали вместе много лет. Скоу знал, кто такой этот Яро, он даже знал, что Яро много пьет, он даже знал, кем был Яро на самом деле, а Яро этого не знал, старик про него знал даже больше, чем тот сам про себя знал.

Ярославчик… Наивный дурак!