Копенгага

— Да, — ответили мне обыденным тоном, — давно уже не видно…

И весь ответ.

Окно мое выходило на Дом культуры. Серое, строгое здание, задуманное в дождь, — типичный выкидыш советского периода. В каждой семье был содом, переходящий в бедлам, или бедлам, перераставший в погром, и так до бесконечности… Раньше за всем этим процессом был приставлен следить мой отец. Он так пил, что начал сходить с ума. Мы долго терпели. Наконец, мать дошла до крайности и решила спровоцировать развод. В очередной раз, когда отец пришел с работы в стельку пьяный, она увидела, что он пришел с пистолетом; она побежала в участок, где он работал (два поворота направо и один налево), написала на него докладную, в которой указала на то, что отец пришел с оружием и — пьяный! Ему на работе дали почитать то, что мать накатала, сказали, что он может порвать эту писульку, но о вступлении в партию — тряс пальцем майор — об этом можешь и думать забыть, понял!

Ох, как тут мой отец взъелся на мать! Бил ее, поносил по любому ничтожному поводу, взрывался и пил, пил без удержу «Все Охотское море выпил», — говорила бабка.

Мать тряслась, когда ехала с работы, тряслась, когда забирала меня из садика, тряслась, когда подходили к дому. Если окно было распахнуто и слышалась музыка, она просто садилась на скамейку у Дома культуры и начинала плакать. Она не могла идти, она плакала, а вокруг гуляли люди, дети, которых я знал, они и не подозревали о том кошмаре, который нас ждет дома. Из окна оглушительно ревела музыка: «миллион — миллион — миллион алых роз…» Эти розы стелились нам под ноги на ступеньки, и каждая ступенька была как нож гильотины. Эти алые розы были как галлюцинация, которая повисала перед глазами в воздухе вместе с сигаретным дымом. В хрипловатом голосе Пугачевой для меня сошлось все: вой моего пьяного папашки, вонища перегара, звук его тяжелой поступи, хлопок двери — вот он, подлинный бизар моей жизни.

Если его подолгу не было, мать начинала печенкой предчувствовать скандал, с каждым часом накручивала и накручивала себя, изводилась так, что на нее страшно было смотреть: отсутствующий взгляд, дрожащий голос, трясущиеся руки… Она вскакивала от каждого хлопка в подъезде… К одиннадцати ночи она бывала просто синей, словно побои у нее на лице уже выступили. Но самый ужас начинался, когда дверь подъезда громыхала характерно мощно, залихватски распахнутая, а затем небрежно брошенная, и вслед за хлопком мы слышали тяжелые и быстрые шаги, безумные шаги. Ближе, еще ближе… Страшнее и еще страшней… Слышали его голос, его уханье, покашливание. Топот ног, усиливающийся, нарастающий, а потом брань, ругательство, и опять гулкое уханье его пьяного голоса… Все скоропостижно начинало умирать в нас, словно чувства впадали в обморок.

Он вваливался и сносил все на пути. Мать и я ныряли в шкаф, ждали, а потом — когда он уходил в свою комнату (он ее запирал от нас, а внутри поставил сейф, в котором прятал от нас что-то), и мы слышали, как он начинал возиться у сейфа, выбегали из квартиры и неслись в подвал, или лезли на чердак, или в сарай уходили… Там, в нашем укрытии, она мне рассказывала о своей жизни, о бабушке с дедушкой, обо всем… о своем брате, о его друзьях, о своих друзьях, о своей школе, о нарвской стройке, о Битлз, о том, как они красиво поют, она мне тихо напевала «о, геооол… о, геооооол»… и я засыпал…

В подвале мать держала кучу макулатуры, там были и всякие ненужные учебники. Она читала учебники английского, переводила тексты, благо были они написаны простенько, да и ее собственный карандаш там и тут еще оставался на полях. Тексты повествовали о первом человеке на Луне, о том, как Оливер Твист жил с воришками, о том, как Джэйн Эйр страдала от голода и холода в каком-то жутком доме с другими девочками, там был рассказ про Шерлока Холмса и доктора Ватсона, там был рассказ про доктора Джэкила и мистера Хайда. Как сейчас помню, мама мне сказала:

— Вот и наш папа, как доктор Джэкил с мистером Хайдом… если не пьет, то вроде приличный человек, а как выпьет, так настоящий мистер Хайд. Это болезнь, — говорила она, — алкоголизм, химическая зависимость, от этого и психика, и все меняется, разрушается совершенно, и тело тоже, печень, почки, мозг, все становится трухой…

Она снова читала: отрывок из Джека Лондона, из Хижины дяди Тома, ну и тому подобное…