Копенгага

В наказание меня поставили в пустой спальне на подоконник, за шторой. В окно с третьего этажа я видел старого котельщика, который сидел рядом с кучей угля. В первый же день нас научили бояться кочегарку, нам сказали, что это очень опасно, можно обжечься, обвариться, сгореть заживо — так нас держали подальше от кочегарки. Нам сказали, что котлы очень старые и могут взорваться в любой момент, и старый похмельный котельщик, дымя своей трубкой, утвердительно кивал и говорил: «Так точно… в любой момент… ба-бах! И нас нет…» И это было правдой, потому что однажды так и случилось, и детский сад закрыли чуть ли не на месяц. Это было лучшее время той зимой. Хотя и страшное, потому что я боялся оставаться один, меня запирали, и мне нечего было делать, у меня начинались страхи, я паниковал и начинал орать, как сумасшедший… приходили соседки, говорили со мной через дверь, успокаивали… особенно одна молодая эстонка, которая жила на первом этаже, снизу приходила и спрашивала, в чем дело… у нее был маленький ребенок, мальчик только-только родился… она меня очень ласково успокаивала, просила не кричать… потому что у нее маленький ребенок, он пугался, когда я начинал выть… она говорила мне, который час… она была такой сметливой, что на плохом русском через дверь научила меня понимать время, хотя отец до этого бился над этим неделями, а я ничего не понимал в часах… эта молодая эстонка как-то просто мне все объяснила, куда идет маленькая стрелка, что она значит, что показывает большая и как это понимать… как только я в этом разобрался, я перестал бояться и больше никогда не выл.

С подоконника истопник казался совсем маленьким. Мы звали его чертом — этот человек был нашим чертом, потому что он топил котел, и там было жарко как в аду, — сказал Мишка и назвал его чертом, потому что он весь в саже.

Из-за занавески я видел сады, старшие пацаны рвали яблоки, которые еще не поспели, они их рвали, чтобы кидаться.

Видел женщину с арбузом, она шла очень медленно; я очень долго на нее смотрел, мне казалось, что это никогда не кончится, она никогда не пройдет, она все шла, шла, шла… и мне становилось грустно.

Сквозь зубы я торопил тетку с арбузом; я почему-то вообразил, что она препятствует появлению моей мамы, я так хотел на том месте увидеть маму!

Пробегали машины, они были, как насекомые, они были совсем другие…

Закрою глаза и вижу: улицы были другими, город был совсем не таким…

Поезд прострочит горизонт и затихнет, оставив стынущее в груди эхо…

Мамы все нет, и день не кончается, светит яркое холодное солнце, ползут облака, по лицу бегут слезы, и бегут они, как моча по бедрам, горячие…

* * *

Теперь я тоже где-то на краю, на самом дне.

Подхожу к окну. Распахиваю. Сырость туманным облаком входит в комнату. Отсюда, сверху, можно смотреть на лес и чувствовать его дыхание. Тревожное ощущение.

Теперь я за шторой от всего мира. И никто не знает, где я. Почти как тогда, на подоконнике…

Я стоял, смотрел на улицу, вглядывался в улицу и ждал, когда там, в начале дороги, из-за поворота появится знакомая фигурка мамы. В своем чехословацком костюме с причудливыми рисунками, которые были разбиты на фрагменты: цари, замки, пламя, деревья, тучи, рыцари, кони, люди, драконы — все это было перемешано, словно костюм был сшит из множества лоскутков. Ее я узнавал сразу. Мама всегда была с большой холщовой сумкой и книгой в ней.

Книга называлась Табак, какого-то польского автора,[41] мама говорила, что книга была о большевиках, революции, подполье. Книга была тяжелая, огромная; в ней было больше тысячи страниц, на каждой странице, должно быть, было не меньше ста строк, в каждой строке по тридцать слов, никак не меньше! Она ее читала годами. Начала задолго до моего рождения. Когда она мыла электрички в депо. Она садилась с книгой в электричке и читала: по пути к бабушке с дедушкой, по пути в садик со мной, из садика, на работу, с работы, на пляже на Штромке, на пляже в Пирита, на пляже в Клоогаранд, она лежала, читала, перелистывая раз в полчаса, не чаще. Книга мелькала там и тут дома, и, казалось, чтение никак не подвигалось.

До сих пор не знаю, закончила она книгу или нет, может, просто бросила. Я не могу понять, зачем она ее вообще читала. Я часто ее спрашивал: «Интересно?», и она отвечала серьезно: «Да, это важно!»

Да, это было не так и важно, интересна книга или нет, главное, чтобы книга была «важной». Я склоняюсь к мысли, что она не дочитала и сдалась. Интересные книги всегда дочитывают, а «важные» не дочитывают никогда.

Думаю, для нее читать такую необычайно громоздкую историю было своего рода вызовом. Она, должно быть, пыталась доказать что-то, или таким образом отдавала дань своим кумирам. Когда работала на стройке маляром и была беременна мной, в обед она поднималась на крышу высокого дома (в том доме, где работала), смотрела в небо, в даль, открывала книгу и читала…