Копенгага

Мои познания о мире ограничивались кинотеатром у железнодорожной станции с одной стороны и вот этой полянкой. Все это было моей жизнью, которая протекала на этой дороге…

Строилась она тогда из мелких происшествий. Например, котенок, которого спас из колодца отец. Это была настоящая история! Мне ее рассказывали, как сказку. Я просил много раз, и дед садился на скамейку, прочищал горло и говорил…

Был вечер. Лешка услышал плач котенка, обошел всех, никто ему не поверил, а отец сказал: «Ну пошли, посмотрим» и пошел. Оказалось, что Лешка ничего не придумал. Котенок, и правда, был в колодце, он плакал. Тогда отец по веревке спустился в колодец, посадил котенка за пазуху и поднялся вместе с ним. Дед смеялся и говорил, что мама переволновалась и все повторяла: «Какая глупость, как это глупо…»

Когда отец вылез с мокрым котенком, он сказал:

— Повезло чертенку, что бревно туда кто-то кинул, на бревне сидел, не было бы бревна, сразу утонул бы и пикнуть не успел!

Так у нас появился кот Васька.

Помню, как тетка моя посадила в гнездо птенца. Мы нашли его под березой в саду, он громко пищал, разевая пасть.

— Слава богу, — сказал дед, — что мы нашли его первее Васьки.

Тетке сделали чалму на голове, посадили в нее птенца, и она полезла. Она лезла медленно. По лестнице, потом по стволу дерева. Она шибко ободрала свои толстые крепкие ноги, мы долго рассматривали ссадины… Мать порывалась помазать их зеленкой, а отец говорил:

— Хорош тебе приставать, само пройдет, и не такое бывает.

А потом у нас сгорел курятник. Не у нас, а у соседей. Никто, кроме кур, не пострадал. Я всем говорил, что во всем виноват Кощей. Я имел в виду ту табличку, которую дед повесил на свой сарайчик, где он хранил макулатуру и сушил веники. Дед занимался различными делами по дому: дровами, топил, по огороду немного, но самым его любимым занятием было сидеть в сарае, вязать веники, попивать водочку, разбирать старые газеты и журналы, он что-то из них вырезал, подклеивал какие-то статьи в большой альбом «для рисования», за что на него злилась бабка, злилась и приговаривала:

— Да когда ж это кончится! Господи боже мой! Мало тебе одного раза! Нет, надо опять свой нос не в свое дело сувать! И когда ты уймешься! Ты ж знаешь, какая у нас соседка! Какие она письма пишет! Бог его знает, что написать, куда надо, может!

Дед на это реагировал однозначно: махнет рукой, скажет «Не каркай ты!» и снова идет в сарай, вяжет веники, разбирает макулатуру да курит свою махорку.

Бывало, к нему туда заглядывал дядя Клима — и тогда они бегали в магазин садами.

А потом мы с Лешкой стали к нему залезать, шарить, курить махорку. Лешка умело крутил большие сигары из газеты, поджигал и тут же умело задувал — и они курились, и ели глаза. Однажды мы так здорово курили, что дед подумал, будто у него схватился сарай, прибежал, а там мы — курим. Нам попало от него тогда, за уши отодрал бесенят. После того случая дед предупредительно прибил на дверь сарая табличку «Осторожно! Высокое напряжение». На ней был нарисован череп, сквозь который била молния. Это и был Кощей.

Мы поначалу боялись, швыряли в Кощея камнями, а потом Лешка, отодрав доску, влез через проем в задней стенке, мы накурились, мне даже стало плохо, нас снова поймали и наказали. Лешку отослали к родителям, и его отлупил отец, которого все звали Инженер, хотя никаким инженером он не был, а был он сварщиком.

Лешка всегда сильно обижался на лупцовку, убегал из дому, отбежит, побитый, встанет на насыпь, за которой начинались лес да болота, и кричит:

— Не буду с вами жить! Ухожу от вас! А от тебя первого ухожу! Инженер ёбаный!

— Скатертью дорога! — кричал ему папашка.

И мне воображалось, как по нашей дороге бежит, расстилаясь, длинная белая скатерть; мне это часто воображалось перед сном: наша дорога, покрытая белой скатертью, по которой бежит Лешка, криво наклонив голову, перебирая своими неуклюжими инертными ногами в сапогах, убегая все дальше и дальше…

* * *

Дорога от остановки шла резко под уклон. Она была расхлябана и изрыта колесами в дождливые дни осени; в жаркие летние дни она была сухой и пыльной, плоской, желтой, с множеством ямок, как кусок сыра или как оспой изъеденное лицо деда, тоже медно-желтое. Дорога была своенравная, ухабистая, она из меня выбивала всю дурь, когда дед катал меня в своем ЗИЛе.

Не представляю, как он целыми днями по ней колесил, возя щебень на свалку…

Говорят, ближе к болотам дорога становилась совершенно невыносимой…

Говорят, однажды пьяный шофер съехал прямо в болото, и оно проглотило грузовик: ам — и нету…

А дед мой колесил целыми днями, и ничего…

Хотя он тоже всегда был поддатый…

* * *

Дорога в Хускего, которую мы с Нильсом ровняли, была и того хуже! Бесполезно выравнивать… разве что засыпать щебнем и залить цементом… но денег на это не было, и старик сказал, что пока и так сойдет.