Копенгага

Коммунистическая партия, Москва, прогресс, эволюция, пятилетки, 26-й съезд, гонка вооружений, полет на Луну — все это было слишком далеко, все это было от нас так далеко, что не могло на нас воздействовать так сильно, как болота.

Потому что болота были здесь, и каждую секунду. Они серебрились зимой корочкой льда; они поблескивали глянцем на солнышке летом; они давили на сердце мутной жижей и ряской в непогожие дни…

Там, на болотах, всегда что-нибудь происходило; там кого-нибудь насиловали, находили чей-нибудь труп; там прятали краденое, искали клад и подрывались на минах; там делали землянки, варили жуткие супы в катакомбах, скрывались в бегах; там было все то, от чего можно было свихнуться…

Надолго, навсегда.

2

У самого последнего поворота дороги, на другом ее конце, мы однажды встретили лося. Это было у железнодорожных путей. В соснах. Лось бродил и мотал головой. Было тихо. Никого вокруг не было. Посвистывала какая-то печальная птичка. Она всю жизнь мне покою не дает. Вскрикнет три-четыре раза, замрет, и в этом неожиданном молчании зияет такая тоска, что хоть вешайся. Лось отрешенно бродил меж сосен, будто потерял и искал что-то. Было отчетливо слышно приглушенное топанье его копыт по мягкому мху. Мама сказала, что лось, наверное, заблудился. Он, наверное, старый, слепой. Забрел к нам из леса. Она говорила шепотом, чтобы он нас не услышал. Потом налетел шумный поезд, выпустил на платформу двух-трех человек, долго не стоял, полетел дальше. Лось потихоньку ушел, и мы отправились смотреть афиши кинотеатра.

Кинотеатр был больше, чем книжный магазин. Книги я еще читать не мог. Но слово КНИГИ и слово RAAMATUD я уже знал. И я мог дойти по дороге до кинотеатра. Там мы садились на скамейку в холле и отдыхали. Ноги гудели. Мы сидели, и я задавал много глупых вопросов. Например, я спрашивал: а фильмов в кинотеатре больше, чем книг в книжном магазине? А сколько книг в книжном магазине? Тысяча тысяч? А сколько фильмов в кинотеатре? А что больше: один фильм или одна книга? А может так быть, что один фильм будет как десять книг? А может такое быть, чтоб книга была как сто фильмов? А сколько фильмов в кинотеатре Космос? Сколько звезд на небе? А почему мы не ходим в Космос смотреть фильмы? А когда мы пойдем в кинотеатр следующий раз? Снова в воскресенье? А почему только в воскресенье мы ходим в кино? А почему не пойдем смотреть кино про этого медведя, про которого ты читаешь мне книгу? И так далее, и так далее…

Ноги гудели. После прогулки у меня случались судороги. Тогда мама брала какую-то мазь, нагревала ее в ложке на огне и растирала мне ноги. Укутывала их в шерстяные шарфы. И они начинали гореть.

Мы гуляли каждый день. Так велел доктор. Чуть-чуть гулять каждый день. Разрабатывать легкие и ноги. Мне больше не ставили банки. Не лепили горчичники. Не заставляли дышать паром. Не делали уколы. Я больше не пил лекарства. Я гулял.

Мама наворачивала на меня кофты, шарфом прикрывала рот, нахлобучивала шапку, от которой чесались лоб и уши.

Вначале мы ходили вверх и вниз по дороге, вдоль забора, за которым прятались домики с двориками, сады с дикими яблонями, крыжовником и красной смородиной. Я подолгу смотрел на кур и свиней. Рассматривал облезлые машины, тележки, чучело в огороде…

Мимо нас пролетал человек на мотороллере.

Я помню, как мама сказала: это дядя Тоомас…

Мама читала мне таблички, которые были на заборах и калитках. «Осторожно, злая собака». «Siin valvan mina».[39]

Мне все хотелось увидеть, все хотелось понять, я всем махал рукой и говорил «здрасьте!». Иногда мне отвечали. Это меня здорово радовало.

Затем мы стали ходить до остановки, до магазина, потом как-то перешли дорогу, дошли до путей. И вот однажды дошли до кинотеатра — и дальше этого кинотеатра мы не ходили.

Вниз идти было легче всего. Хотелось бежать, но мама не отпускала мою руку.

Мы гуляли по дороге. Куда бы мы ни пошли, мы всегда шли по дороге. Дорога вилась. Мы вслед за ней.

Иногда мы шли в обратном направлении, там тоже было много интересного. Доходили до останков бетонной постройки, возле которой стояли ржавые скелеты военных машин, трактора и еще чего-то, в чем уже было не угадать породы. Это нечто выказывало все свои механические внутренности, было изъедено ржавчиной, навьючено колючкой. Рядом лежали трубы, в которые мы ухали, друг на друга смотрели, заглядывая с разных концов. Гнили старые доски, на которых сидели кошки; намертво лег прицеп кирпича, прибывший сюда с целью стать частью чего-то, но так и остался лежать, спаявшись в один целый кусок, позеленевший от времени. Еще было что-то, покрытое шифером. Там я впервые увидел ящерицу. Она грелась на канализационном люке, высоко подняв голову. За кирпичами возникал непокрытый и очень опасный колодец, к которому мне возбранялось приближаться. Дальше этого места ходить было нельзя вообще. Дальше были песок, щебень, большие камни, а за ними — лес и болото. На этом обрывалась моя прогулка.

Шли обратно…