Копенгага

Ничего хорошего это, разумеется, не принесло. Все только ухудшалось. Наш мир продолжал исчезать, и исчезал он не только изнутри. В их доме завелись новые порядки, шумные празднества, офицеры, их жены, «шампанское — дамам, а настоящим мужикам — Россия», картошка, грибочки, тяжелые танцующие ступни, мнущие ковер, по которому, казалось, вот только что ступали его легкие ноги. Пир во время чумы, да и только…

Утрачивал фамильярность и город; в нем мелькали какие-то новые лица (новые своим мимическим содержанием); город сбрасывал чешую, обрастая новой, выскальзывал из-под наших ног, становился чужим, как пробудившийся змей, притворявшийся родным домом, выпихивал нас потихоньку из наших любимых мест. Мы пытались хвататься за его осколки, прятались на скамейке под сиренью, но вскоре на скамейке написали красной краской «Вейдеманн, вперед!», и садиться на нее не хотелось… точно осквернили место.

Город торопливо покрывался странными крупными надписями: pr~oosa, ~olu on elu; k~oik on l"abi.[45] Панки писали: fuck to death, fuck off and die. Потом работяги с заводов выходили с кистями и всюду, где можно, писали: «Все голосуем за Когана!», «Вот ум недоверия!»,[46] «Борись, Борис!» и так далее…

От этого было некуда деться. Они выкрасили весь город, как те мясники из дурацкой песни. Эти люди, состоявшие большей частью из рук и горла, еще следили за событиями в землях, что начинали куриться за стенами нарвской крепости. Им верилось во что-то. Им мнилось нечто. У них еще были какие-то надежды. Они во что-то верили. Что-то себе сочиняли за бутылкой или на сон грядущий…

Что?.. Хотел бы я знать: что? Вот сейчас мне кто-нибудь скажет: на что они надеялись?.. во что верили?.. что себе сочиняли?.. чего желали их сердца?.. строительства русской Эстонии или чего?.. Нового демократического Советского Союза?.. Чего?..

Посыпались статьи, развернулись дебаты, трамваи закудахтали… о вновь открывшемся зарубежье, об эмиграции, в которую даже и не уезжали… Люди с кистями и свернутыми в трубочку газетами ощутили себя родоначальниками нового патриотизма (патриотизма-в-изгнании, который, на мой взгляд, должен был исчезнуть вместе с ГКЧПистами, но это заболевание оказалось хроническим). Они, наверное, видели себя шаманами новой религии, условием которой было: верить, что ты не забыт. Они верили, что не забыты, что кому-то нужны… Они не понимали, что там они нужны столь же мало, как и тут, в этом городе, который — как сквозь пальцы вода — уходил, оставляя на наших сердцах порезы, и эти громкие люди, которые на каждом углу да за каждой баранкой рассуждали о русскости и эмиграции, укоряли при каждом удобном случае меня в том, что я не работаю в школе учителем, точно тем самым я предавал некую великую идею, они своими разглагольствованиями отнимали у меня последнее…

Затем — alien's passport…[47] Чуть не смяли в кетчуп с подобными «иностранцами». Давка за «серым паспортом» оставила неизгладимый след не только на психике, но и на брюках: какой-то придурок пришел с сумкой, набитой мальтозой. Он еле стоял на ногах — его удерживала только толпа. Он разбил банку, и мне попало на брюки.

С того дня все будто сорвалось с цепи, и мир, как бешеный пес, понесся по улицам, кусая всех подряд, распространяя безумие.

Когда я Ане сказал, что получил «серый паспорт», она как-то странно посмотрела на меня, какими-то чужими глазами. Она уже приняла российское гражданство. Видимо, ждала и от меня того же. Я все это пытался обратить в шутку, но она была очень серьезна. Она говорила вещи, которые я не мог понять.

В те годы я сам себя понять не мог, не мог найти мира в себе и себя в этом быстро, как рептилия, меняющемся мире. Я вырабатывал оборонительную позу. Защищал каждое свое движение и слово. Приходилось постоянно себя объяснять. Не то, чтобы я не желал эстонского гражданства, я просто не хотел сдавать экзамен по языку и конституции. Мне все это было просто противно. Или скорее — лень.

На самом деле я пошел по пути наименьшего сопротивления, так как даже в мыслях не допускал, что пойду там что-то сдавать. Взял alien's passport. Из двух зол меньшее.

Мать сошла бы с ума, если бы я взял российское. Но я предельно поэтизировал свой поступок: a man in between,[48] «без родины, без флага»…

Так тогда было модно говорить. Или я придумал, что это было модно?

Может, это было только мне так интересно говорить.

Мне… Я… Вот тут начинается…