Контрреволюция

В молодости я был воспитан в представлениях, что военная служба самая нужная и почетная, но что она возлагает на человека, пользующегося этим почетом, определенные обязанности. Потому, как только вспыхнула война с Японией, я счел своим долгом немедленно, добровольно, отправиться на войну.

В Государственной думе я являлся докладчиком всех важнейших законопроектов, вносимых военным ведомством на рассмотрение законодательных палат, горячо ратовал за усиление нашей армии, но отношение к войне как таковой стало у меня несколько иным, чем раньше. Я признавал необходимость наличия сильной армии, но не видел в ней, как в молодости, главным образом средство для достижения блестящих побед, захвата территорий и прочее, а тяжелую нагрузку в стране, обеспечивающую возможность ее мирного развития. Сама война представлялась мне серьезнейшим испытанием не только для непосредственных участников военных действий, а для всей страны в целом. Однако мне казалось, что мои выступления в Государственной думе обязывают меня с объявлением войны не оставаться на тыловой работе, а ехать на фронт. И хоть я как член Государственной думы и был освобожден от воинской повинности, как только война началась, принял в ней непосредственное участие.

Тягости войны во много раз превзошли мои представления о ней перед началом, и в результате ее я обратился в убежденного противника войны вообще. Мне казалось, что государственные деятели всех стран должны были бы уяснить себе, что даже успешная война, в современных условиях жизни на всем земном шаре, сказывается не столько в аннексиях и контрибуциях, как в разрушении производительных сил страны, в связи с теми непомерными усилиями, которые ей пришлось сделать для достижения победы. Потому подчас победитель, несмотря на торжество своего оружия, может оказаться в результате войны в худшем положении, чем побежденный. Эти соображения должны были бы побудить государственных деятелей всех стран добиться разумного соглашения между собой, вместо бессмысленного обнажения меча.

Так мне казалось, а на деле получилось совсем иное: государственные деятели руководствовались не разумными рассуждениями, а какими-то тайными, непонятными для меня отношениями, сложным образом переплетенными во всех странах мира, и заботились не о благополучии всего населения страны, а о выгодах отдельных групп, которые лицемерно мотивировали эти выгоды необходимостью и всеобщими интересами. В результате опять началась война, еще более грандиозная и разрушительная, чем предыдущая, более страшная, чем войны за целое столетие, вместе взятые.

Несмотря на еще более развившееся во мне осуждение войны как таковой, во мне проснулось горячее желание третий раз принять участие в войне моей родины против агрессора, в котором я видел виновника всех бед, обрушившихся на человечество.

Я обратился с письмом и Иосифу Виссарионовичу Сталину, прося его поставить крест на все мое прошлое и дать мне возможность доказать мою преданность родине непосредственным участием в военных действиях.

Это было в момент напряженных боев под Сталинградом. Прошло месяца полтора. Неожиданно я был вызван в военкомат. Я поспешил явиться туда. В одной из комнат в коридор вышел офицер. Увидав меня, он спросил: «Что вам нужно?» Я сказал, что пришел призываться. Офицер с удивлением оглядел меня с головы до ног и спросил опять: «Сколько же лет?» Я ответил – шестьдесят шесть. Офицер засмеялся: «Кто же вас будет призывать, – сказал он, – идите домой… а впрочем, как ваша фамилия?» Я назвал себя.

«А, в таком случае, идем…» – и он провел меня к начальнику военкомата. Начальник усадил меня в кресло, достал какую-то большую синюю папку – в числе других бумаг там было подшито мое письмо к Сталину.

Меня подвергли освидетельствованию, проверили деятельность сердца, легких, давление крови, и в конце концов на моем документе административно высланного был поставлен штемпель «годен».

Я был чрезвычайно горд и надеялся, что буду принят в Красную армию, но меня вызывали еще два-три раза в комиссариат, но так и не призвали на службу. Когда мне пришлось окончательно разочароваться в моих надеждах, я был очень огорчен, жалею и по сю пору, что не принимал непосредственного участия в победах советского оружия.

Когда кончился пятилетний срок моей высылки, мне был выдан советский паспорт. Одновременно я покинул Заготпункт № 3 и перешел на работу на Ташкентский ипподром в качестве зоотехника.

В это время война была окончена, и я получил возможность списаться с женой, которая, оставаясь в Риге в течение всей войны, не имела никаких сведений о моем существовании. Найдя друг друга, мы оба начали хлопотать о разрешении мне вернуться в Латвию, теперь уже в советскую Латвию. Наконец, после моего вторичного письма Иосифу Виссарионовичу Сталину разрешение это было мне дано.

Для оформления своего пребывания в Риге я должен был задержаться проездом на несколько дней в Москве. Там я поспешил найти моего товарища по корпусу и друга Алексея Алексеевича Игнатьева.