Контрольный выстрел

Проститутки и бандиты. Сутенеры и мошенники. Вокзальная мафия и мафия гостиничная. Простые пассажиры казались выходцами из другого мира. Да, впрочем, он не особенно к ним и стремился. У Смагина была своя клиентура, которая платила не столько за километраж, сколько за молчание и верность.

Начать с нуля не очень-то получилось. На окружающее Николай смотрел сквозь темные очки, а верить в темные силы ему все-таки не хотелось. Однажды, прочитав в газете объявление о наборе в школу каскадеров, он позвонил по указанному телефону. Приехал на студию и там остался. Риск трюков несколько расцвечивал окружающий мир, но душа была по-прежнему черна. И здесь, в кино, трюкач нужен был для драк, убийств и прочих нехороших дел. Просматривая черновой материал, Николай сосредотачивался на исполнении трюка. Просматривая фильм — считал: скольких он убил? Сколько раз погибал сам? Через некоторое время начал собственноручно ставить трюки. Делал это изящно. Написанное в сценариях не всегда удовлетворяло Смагина. Примитивно, пресно. Нож, пистолет, лом... Однако к его идеям не всегда прислушивались. Режиссеру казалось, что он лучше других знает, как убивают, как умирают... На советы Смагина режиссеры смотрели поначалу иронически, но когда он стал давать советы по существу самого сценария, его услуги стали раздражать.

Надоело, бросил. Некоторое время жил случайными заработками. Подрабатывал извозом, что-то писал.

О своем первом деле вспоминать не любил, хотя и считал его удачным. По заказу бывшего друга он сделал все красиво. Милиция быстро вышла на след «убийцы», и, несмотря на «несогласие» арестованного, суд дал ему срок. Все улики, к его недоумению, были против него.

Полученные деньги не принесли Смагину радости. Часть суммы пришлось потратить на обеспечение собственной безопасности. После дела Николай почувствовал повышенный интерес к собственной персоне. Пришлось объясниться с заказчиками. С тех пор стал он придирчив к выбору клиента: от этого зависела его собственная жизнь. После четвертого заказа авторитет Николая в столь деликатной сфере стал непререкаемым. И если кому-то поначалу казалось, что исполнение не столь эффектно (не было контрольных выстрелов, россыпи гильз), то по прошествии некоторого времени этот кто-то осознавал, что главное не эффект, а результат. «Преступника», а иногда «преступников» находили быстро.

Подставленный так и не мог до конца понять, как это все случилось. Он-то тут при чем? Но все было задокументировано. И улики, и показания свидетелей. И никто не мог доказать обратного.

Решая свои дела, Николай проявлял сноровку и изобретательность. Грубая работа ему претила.

Кроме математики, он любил детективы, чтению которых посвящал все свободное время, а его было достаточно. Однако собственную библиотеку не собирал и к прочитанным томам относился легкомысленно. Он их дарил. В этом была своя логика. По его мнению, даже книга могла стать уликой. Многое из прочитанного его развлекало. Многое — откладывалось в памяти. Изобретать велосипеды он не любил, однако и принимать что-либо на веру, а следовательно, пользоваться описанными кем-то приемами не любил тоже. Особенно уважал Агату Кристи. Замысловатые психологические сюжеты, которые держат читателя в напряжении до последней страницы, были ему особенно по душе.

Собираясь на дело, он прежде всего продумывал не то, как он его исполнит, а то, как помочь правоохранительным органам «в его раскрытии». Психологию следователей он изучал особенно тщательно. Последние громкие дела показывали, что чем больше общественная значимость преступления, тем больше неверных шагов совершает следствие. Суета, как самый большой грех, пронизала все органы государственной власти.

Особенно внимательно Смагин следил за суетливыми и громкими расследованиями трех дел об убийствах — Листьева, Холодова и Меня.

Николай был абсолютно убежден, что случившееся с Менем — не следствие коварно задуманного замысла, а просто бытовуха, раскрыть которую по прошествии столь длительного периода невозможно. И даже если следствие выйдет на реального убийцу, то всей силы российской Фемиды не хватит, чтобы «зарыть» преступника. Публика в любом случае поставит под сомнение вину обвиняемого и будет на его стороне. И даже если он признает собственную вину, ему не поверят.

С Холодовым, по мнению Смагина, было значительно сложнее. Нестандартность заключалась в том, что откровенных врагов, за исключением военного руководства, у него быть не могло. Он не дразнил своими публикациями офицерский корпус, который в нынешних условиях прекрасно понимал, кто есть кто. Только привитое чувство дисциплины не позволяло военным открыто демонстрировать свою поддержку публикаций о ворах-генералах.