Контракт

Ведь на самом деле Кирилл увлечен футболом. И сидеть весь день за роялем ему вовсе не улыбалось. Два-три часа — довольно, чтоб потом потрясать педагогическое жюри на внутришкольных конкурсах объемнейшими программами, не забывая при этом, что не скорость исполнения, а тонкая нюансировка решает все. Длинный — он вытянулся в высоту очень рано, здоровый с виду, он в самом деле крепок и здоров, даже избыточно, пожалуй. Кирилл эмоций не испытывал, но запоминал и воспроизводил. Как можно запомнить, не испытав, — непонятно, но у него получалось. Исидора подготовила с ним программу для симфонического вечера в филармонии, он потрясающе сыграл «Второй концерт» Бетховена и «Петрушку» Стравинского, переложение для рояля с оркестром.

Успех тринадцатилетнего пианиста ошеломил. Пианистов, в первую очередь. Остальных — во вторую. Их так много оказалось, заинтересовавшихся! Исидора гордилась Кириллом, как удачным экспериментом в области психологии, но об этом известно только ей. Окружающие убеждены, что попросту повезло, достался самородок. Впрочем, пусть. То, что сделала она, — музыке на пользу.

Никто не знает, что самородок может непредсказуемо развиваться в будущем и сдерживать его нрав, направлять и наставлять Кирилла на путь истинный способна только она одна. Как от двери класса с двумя роялями есть только один ключ, так и ключ к одушевленности Кирилла зовется Исидора Валерьевна. Кирилла нельзя было у нее отбирать. В какой-то момент они это поймут. Вернее, они не это поймут. Ощутят, что процесс неуправляемый и суть его музыкантского дара объяснить не может никто.

Исидора перебирала клавиши, как другие барабанят пальцами по столу. Им предлагают не нервничать, взять себя в руки, дальше сценарий развивается свободно. Есть выбор — брать себя в руки или не брать. Из мерных повторяющихся звуков проклюнулась, нащупалась мелодия. Исидоре показалось на миг, что она импровизирует. Долбящий по стеклу дождь в Ноане, осеннее одиночество, неизлечимая тоска четвертой прелюдии. Настолько безысходная тоска, что ее принято называть светлой.

Этой импровизации много лет, Шопен так же перебирал пальцами, ожидая Жорж Санд… или вовсе не ее ожидая, или — никого не ожидая, он писал дождевые капли с натуры. Программность — рискованная вещь, даже подтвержденная письмами автора, так часто цитируемыми. Письма иногда неверно истолковывались, часто вольно переводились, порой переписывались заново. Александр Дюма из лучших побуждений скопировал переписку Жорж Санд и Шопена, ему случайно и на одну ночь доставшуюся.

Кто знает, кого мы сейчас цитируем? Самозваные наследники эпистолярия часто и письма писали сами… что много позднее открылось, но где подлинник, а где фальшивка — никто уже не разберет. В доказательствах точности письменных свидетельств есть доля хвастливых преувеличений. А музыка осталась — и прочитывать ее заново мы имеем полное право. Гармония заверяет подлинность, один звук переставить — и это уже не Шопен. Не дослушать звук, не дотянуть, оборвать раньше времени — и нет ни музыки, ни Шопена, ни пресловутой «программы», то есть «про что думал композитор, когда писал ноты».

Письма Шопена, из наиболее достоверных, — лишены нарочитой эротики и преувеличенных переживаний, зато полны жалоб на бессмысленность светских обязательств, строгих уточнений, адресованных издательствам, и обсуждений концертных расценок. Ни слова о сочинительстве, будто этот процесс его и не интересовал вовсе. В его посланиях, — а короткие записки, по крайней мере, он писал практически ежедневно, — творческие муки не зафиксированы. Только привычное недовольство вечеринками знатных господ, куда он обязан являться, и стенания по поводу нетопленых квартир. Будто сочинительство представлялось ему процессом настолько интимным, что упоминать о нем неприлично. Чувства переплавлялись в звуки, никак иначе не обозначались. Понимай, как знаешь. Или просто слушай и сопереживай.

Да и как словами обозначить чувство? То, к примеру, что она видела в глазах у Алексея Михайловича, когда она заиграла эту прелюдию много лет назад — в простенькой комнате, коврики с лебедями на стенах развешаны. Он смотрел на нее и, казалось, был готов заплакать, но сдерживался из последних сил.

Она преподавала в Ростове, мечты о концертной карьере переполняли — мечты, мечты. Доблестный инженер-строитель из Ленинграда влюбился по уши, расписались в три дня — и его трехнедельная ростовская командировка закончилась неожиданно для всех, а в первую очередь для самой Исидоры, тоненькой, слегка изможденной красавицы с огромными карими глазами, так похожей на встревоженную лань. Сходство Алексей Михайлович, возможно, несколько утрировал, но сравнение стало чем-то вроде талисмана их безоблачного счастья, он (столько лет!) даже называл ее Ланой, в честь никому неведомой трепетной лани с ошарашенным взором.