Конец "Зимней грозы"

— А вот и еще угощеньице! — бросила на стол связку баранок Софья Григорьевна. — Давно не пробовали?

Все уставились на окаменевшие баранки.

— Чудеса! — хрустнув баранкой, смачно прихлебнул из кружки Рязанцев, двигая большим кадыком. — Где вы, товарищ… военврач их раздобыли?

Его не поправили. Военврач так военврач.

— Мы таких вопросов Софье Григорьевне давно не задаем, — подбросил Кочергин.

— Ладно, насмешник… — отмахнулась она. — Организуйте-ка лучше чай. Из термоса все не напьемся!

— Во-во, по этой части Кочергин спец! Я как-то поинтересовался, где он поднаторел чай заваривать. Оказалось, у классика вычитал, — сказал Козелков, подсаживаясь поближе.

— В романе «Яма», — прихватил рукавицей горячий чайник Кочергин. — Заварки вот маловато! У Куприна в ней недостатка не было.

Рязанцев, глядевший по-прежнему хмуро, окинул смеявшихся недобрым взглядом. Сдвинув шлем на затылок, вытер потный лоб тыльной стороной черного запястья, положив новый мазок. Молча сверкнул белками. Поставив чайник на печку, Кочергин щедро подбросил древесных обломков. Пламя загудело.

— А что Куприн? — оборвала смех молодых Софья Григорьевна. — Может быть, вы, Юра, наизусть что помните?

— Он стихов не писал, — уклонился Кочергин, — а прозу немногие запоминают. Для этого Сорелем надо быть.

— Кем, кем? — заинтересовался Бережнов.

— Сорель — герой произведения Стендаля, — пояснил Кузьминский. Он немного картавил.

— Кочергин, а свои стихи почему не прочтешь?

«Ну, память… — растерялся Кочергин. — Тогда, в Немках, мельком подполковнику упомянул, без умысла».

Все смотрели ободряюще. Кузьминский вынул и зачем-то надел очки. В очках он казался старше, почти как Бережнов.

— Что ж! — решился лейтенант. — Вот, про нас сочинил… Про корпус, — поправился он. — Не очень складно, наверное… — И начал:

Рассвет в промозглом тумане прячется,
Четвертый мехкорпус пружинно сжат.
Секундная стрелка почти не движется,
Дыханье таят
двадцать тысяч
солдат.
Двести двадцать танков замерли,
Рвануться готовы в великую сечь,
Круша и сметая, что бы ни встретили,
Страшен
высоко
занесенный меч!
Сверкнул он молниями эрэсов,
Обрушился громом сотен стволов,
Удар его был непомерно весок,
Сомкнулись в Советском
стрелы фронтов!

Переведя дыхание, он продолжал:

…Чтоб завершить победу на Волге,
Наш корпус на Дон переброшен был,
Израненной грудью
во внешнем фронте,
Как амбразуру, брешь закрыл!..
. . . . .
…За нашими спинами
стыла Мышкова,
А близко за нею
чадил Сталинград.
Гвоздями в сознанье
коротких три слова:
Ни шагу!.. Ни шагу!..
Ни шагу назад!
…Стояли мы, как стояли спартанцы
В далекой древности у Фермопил,
Стояли, как под Москвой панфиловцы.
И враг остановлен
у Кумского был!..

— У-ух! Ну прямо до места доставил, рифмач! — подал голос Орлик. — И когда сочинять умудряешься?..

— А тонко подмечено! — чуть заметно скривив узкие губы в улыбке, бросил быстрый взгляд на него Кузьминский. — Ваша баллада, лейтенант, действительно скорей рифмованная проза. Впрочем, баллады когда-то так и писались, — смягчил военврач свое замечание.

— Удивляюсь, что запомнил — не записывал ведь! — смущенно пояснил Кочергин и, злясь на себя, покраснел: «И зачем сунулся?»

— Ничего. Признаться, поначалу подумал, вы, лейтенант, — версификатор. Но, возможно, все-таки будете писать, — улыбаясь, одобрил его Кузьминский и, сняв очки, снова стал их ровесником.

— Кочергин, чайник! — дернулся к печке Бережнов: автобус наполнил удушливый запах горелого чая. — Простим ему чай, Рязанцев? — спросил подполковник, откашлявшись. — Стихи-то он один у меня сочиняет!

— Спасибо за чай-сахар! — Рязанцев резко встал и низко надвинул шлемофон. — И за стихи тоже! Нехудо вы здесь живете-поживаете, коли вирши сочиняете. Нам-то, в Водянском, не до поэзии. Ну бывайте! — поворачиваясь, он резко поправил кобуру. И вдруг не выдержал: — Забыли, поди, как наша тридцать шестая вас в Советском выручала, сойдясь с корпусом Кравченко? А ведь долг платежом красен… Э-эх!

Дверь захлопнулась. Все молча на нее смотрели.