Конец одной пушки

Кто бы мог, например, подумать, что Анри сейчас, неожиданно для себя, открыл тайную причину какой-то неприязни к Артюру Гарсону и его жене, смутного, безотчетного раздражения, заговорившего в нем с начала собрания. Как он теперь понял, это чувство вызвано атмосферой благополучия, которая ощущается в кухне Гарсонов. Чтобы определить это неясное раздражение, назовем его завистью — хотя такое слово здесь совсем не подходит, — завистью к товарищу, который имеет работу, получает жалованье и живет лучше тебя, — может быть потому, что не так много, как ты, сделал для вашей общей борьбы. Даже Анри поддался такому чувству! Однако все это было неопределенно и шевелилось где-то в глубине, среди тех чувств и ощущений, которых Анри стыдится, которые он отметает; но они все же существуют, и трудно их изгнать, трудно заглушить, трудно заставить их умолкнуть. Они — словно косой взгляд, от которого ничто не ускользает. Все эти мысли, как тонкая пленка, обволакивают то, что говорит Себастьен, хотя Анри слушает его с напряженным вниманием, и чем эта пленка тоньше, тем больше хочется ее разорвать. Конечно, надо поскорее разорвать ее. Иначе как же нам идти вперед? Хоть и нелегко, а нужно подавить в себе нехорошее, мелкое чувство — пусть даже ему найдется объяснение и некоторое оправдание. Как двигаться вперед, если тебя на каждом шагу будут останавливать подозрения в отношении такого товарища, как Артюр? Что же тогда думать о тех тысячах и тысячах людей, которые делают гораздо меньше, чем он? И на память Анри пришли слова Тореза. Тут они очень подходят — только порядок слов немножко переставить, и получается так; от непонимания трудящихся, членов социалистической партии, недалеко и до непонимания трудящихся, членов коммунистической партии. Да, надо во что бы то ни стало побороть в себе все эти вредные чувства, развеять их как пепел. Артюр был в концлагере, для него вся жизнь в партийной работе; жалованье у него небольшое, а он ежемесячно дает тысячу франков в фонд помощи докерам, не говоря уже о всяких других сборах, о членских взносах, о газетах. Его жена тоже достойна уважения… Тебе живется очень трудно, но не воображай, что железнодорожники благоденствуют. Отнюдь… В голосе Анри проносится другая мысль — кажется, он встречал ее у Ленина — да, да, именно у Ленина — мысль о том, что слишком большая нищета не создает внутренних благоприятных условий для борьбы… Так вот, если в его сознании могут быть такие прорехи, то сколько же внутренних разногласий надо преодолевать каждому из миллионов трудящихся, которые живут и борются в едином строю. Их сплоченность исцеляет несметное количество глубоких царапин, невидимых душевных ран, образовавшихся от тяжелых условий борьбы. Об этих ранах нельзя забывать — ведь враг знает, как их разбередить. Бастьен, Артюр, Виктор и сам Анри — люди закаленные, научились управлять собой, умеют спорить с собой, одернуть себя, если в сердце закрадутся нехорошие чувства. А сколько таких, которые поддаются первой реакции, правильная она или нет, принимая ее за чистую монету. В каждом человеке, даже в самом лучшем, враг держит маленькую пятую колонну, за которой необходимо все время следить. До чего извилистые пути избирают иногда даже самые хорошие намерения, совершенно верные мысли.

— Мы все, так же как и докеры, готовы саботировать, — сказал Себастьен, — да пока ничего не смогли сделать. Янки не поручают нам разгружать поезда, сами разгружают, вернее, это делают их наймиты — они одеты в американскую военную форму, а говорят на немецком или на польском языке, — охвостье фашистского строя. Они вот и сорвали наш план.

— Да будет плакаться, — говорит Анри с улыбкой. — Тебе не кажется, что в этом уже победа?

Бастьен махнул рукой — какая уж тут победа!

— Да, чорт побери! Как ты не понимаешь? — продолжает Анри. — Одно уж это может вселить уверенность в рабочих. Американцы не смеют на них рассчитывать. Другими словами, янки отступили перед рабочими.

— Ну, предположим! Но это ничего не меняет, — говорит Бастьен. — Эшелоны-то прибывают. Поглядел бы ты, сколько на станцию всякий раз нагонят грузовиков!..

— Как это «ничего не меняет»? Рабочим стараются привить психологию побежденных, твердят им — смиритесь, ничего нельзя сделать. А они почувствуют свою силу. Мы держим в руках победу, а сами фыркаем, привередничаем, именно привередничаем. И говорить о ней не хотим!

— Так что ж, по-твоему, удовлетвориться этой победой? — восклицает Бастьен. — Если это считать победой, то можно так решить: все в порядке, спите, ребята, спокойно.

Только что Бастьен протестовал против критики железнодорожников, а теперь оказывается более требовательным к ним, чем Анри.