Конец ночи

«Уважаемый Петр Сергеевич, ставим Вас в известность, что учитель истории В. А. Чуринов, посещая дома учащихся школы, берет у родителей в долг деньги. Ни одному из нас деньги не возвращены, да и не будут возвращены: вы сами понимаете, что эти «долги» — вымогательство, взятка. Мы вынуждены давать Чуринову деньги, чтобы спасти своих детей от его мелочных придирок и несправедливых плохих отметок. Мы хотим также поставить Вас в известность, что странные, двусмысленные отношения Чуринова и учительницы географии Веры Трофимовны Филипповой приняли настолько уродливый характер, что вызывают всевозможные разговоры среди учащихся. Мы требуем пресечь явное моральное разложение, происходящее на глазах у наших детей. Известно ли Вам, что Чуринов оставил в Москве семью — грудного ребенка и жену, с которой, правда, не был зарегистрирован. Нельзя обойти молчанием и тот факт, что Чуринов, посещая дома учащихся, порочит Ваше доброе имя. Надеемся, что Вы, Петр Сергеевич, примете соответствующие меры. С уважением, по поручению группы родителей…»

Вместо подписи стояла закорючка, расшифровать которую было невозможно.

Петр Сергеевич отбросил письмо, возмущенно воскликнул:

— Что вы мне суете, благодетельница? Возмутительная гнусность, клевета, грязная анонимка!

— Возможно, Петр Сергеевич, — почти грустно сказала Амалия Викторовна, — я тоже так решила, когда вчера получила это. Но чем больше думала, тем меньше чувствовала уверенности. Ах, Петр Сергеевич, мне ли вам говорить, как хитро маскируется зло.

Петр Сергеевич вскочил, уперся ладонями в стол и, перегнувшись к Амалии Викторовне, почти с ужасом спросил:

— Вы, вы верите, что Чуринов вымогал деньги?

— Пока я ничего не знаю. Мне страшно подумать об этом, как страшно предположить, что он бросил ребенка и жену…

— Чепуха! Слышите. Никого он не бросал. И нет никаких двусмысленных отношений у него с Филипповой. Если он любит ее, пусть любит на здоровье. Любви надо радоваться.

Петр Сергеевич побагровел от возмущения. Тяжело дыша, он расслабленно опустился на стул. Амалия Викторовна нервно сцепила пальцы, прошлась по кабинету. От шагов ее покачивался на шкафу вылинявший от времени глобус.

— Петр Сергеевич, дорогой, — почти умоляюще сказала Амалия Викторовна, — выслушайте меня. Все, все, что вы говорите, я сама передумала. Но ведь мы ничего не знаем, мы только предполагаем, что так не может быть, потому что Чуринов совсем не похож на… — она хотела сказать «на подлеца», но замялась и сказала, — на нечестного человека. Письмо это, конечно, не отличается мужеством. Нужно было его подписать, а не ставить закорючку. Но, Петр Сергеевич, если здесь написана правда, так ли уж важно нам знать фамилию того, кто это написал? Он мог бояться — и это вполне понятно, — что Чуринов начнет преследовать его ребенка. Но письмо может быть и клеветой. Возмутительной, низкой клеветой. Мы должны сначала выяснить, проверить факты, Петр Сергеевич, а потом уже отмахиваться от этой бумаги. Мы узнаем правду, избавимся от всяких сомнений и поступим тогда сообразно фактам, а не руководствуясь нашими предположениями и симпатиями. Поверьте, я не могу избавиться от страшной мысли — вдруг все, что здесь написано, правда? Ну хорошо, мы не поверим, отбросим его, а потом разразится скандал. Вся школа будет тогда опозорена, вся школа, Петр Сергеевич!

Петр Сергеевич ударил ладонями об стол:

— Довольно! Никаких выяснений. Я верю Чуринову. Верю! И этого для меня достаточно. Надо больше верить людям, благодетельница моя! Возмутительно! Злой, подлый человек накатал анонимку, клевету, а мы уже готовы в милицию звонить…

Амалия Викторовна даже побледнела, с ужасом посмотрела на Петра Сергеевича.

— Боже, что вы говорите! — воскликнула она и почувствовала, как глаза налились слезами. — За что же, Петр Сергеевич?

Она отвернулась к окну, чтобы не расплакаться, но слезы уже лились сами собой. Петр Сергеевич испугался, суетливо закружился вокруг нее, приговаривая: