Конец игры

— Завидую тебе, парень. Как для тебя все просто. Черное — это черное, белое — белое, и дело с концом. Баста. Может, когда и поймешь, что жизнь малость сложнее.

— Выкручиваешься!

Отец горько усмехнулся.

— Хочешь сказать, что я принял на себя вину из трусости?

— Нет, этого я не сказал, — отозвался Петер минутой позже, но уже без прежней убежденности.

Отец усмехнулся:

— Может, я взял на себя вину, так как понял, что ничего другого мне не остается. Что толку было защищаться? Разве это помогло бы? Против меня были двое, накинули петлю мне на шею, что я мог сделать?

Заметив на лице своего бескомпромиссного девятнадцатилетнего сына отсвет презрительного разочарования, он, вероятно, понял, что его слова не удовлетворяют Петера, и решился на более подробное объяснение. Он погасил сигарету в пепельнице, стоявшей на подоконнике, придавив ее сильным круговым движением, пока она не рассыпалась на мелкие кусочки обугленной бумаги и табака, и, чуть скривив губы в легкой (ироничной — уж не над самим ли собой?) усмешке, сказал:

— Тогда послушай! Наверно, я признался потому, что чувствовал себя виноватым, морально виноватым, понимаешь? Наверно, я чувствовал, что обязан нести ответственность за свой поступок, потому что…

— Но ведь ты же не ударял Гавулеца!

Похоже, отец уже терял терпение.

— Черт возьми! — вскинулся он. — Дай хотя бы договорить, коль уж взялся меня допрашивать! — Он угрюмо глядел Петеру в глаза, а тот с мальчишеской дерзостью отвечал ему таким же взглядом.

— Это вообще уже тогда не имело значения, раз Гавулец умер, — наконец заговорил отец уже более спокойным тоном. — Именно потому, что я был не просто частным лицом, понимаешь, именно потому, мне нельзя было попадать в историю, которую могли бы использовать не только против меня, но и против всего того, что в данную минуту я представлял. Но коль уж это случилось, я не мог уклониться от ответственности, понимаешь? Что с того, если я его и не ударил, — развел он руками. — Как мне тебе это объяснить? — Отец почесал голую макушку, он уже совсем облысел, лишь на висках топорщились седые островки волос. Он покачал головой: — Да, в общем ты рассуждаешь так же, как и они, те ведь тоже думали, что я из этого выкручусь, поскольку некоторым образом — по их разумению — принадлежал к сильным мира сего. Это было их понимание морали, на моем месте они бы наверняка вышли сухими из воды — при их режиме, — подчеркнул он. — Но мы понимаем мораль иначе, для нас мораль — прежде всего справедливость, и поэтому я никак не мог из этого выкрутиться, тебе ясно?

Петер Славик молчал.

— Допустим, — продолжал отец после недолгого раздумья, — допустим, чисто теоретически, что я из этого выкрутился бы. Что бы произошло? Как бы люди это восприняли? Сказали бы, само собой, так было и будет, ничего не изменилось, у кого власть, у того и правда, а справедливость может идти к чертям собачьим. Когда я взял на себя вину и пошел отсиживать положенное, люди поняли, что мы, коммунисты, не ищем для себя поблажек, каждому отвешиваем одинаковой меркой, но… — замолчал он вдруг и досадливо махнул рукой. — К чему я тебе все это объясняю, для тебя это все равно пустые фразы. Может, я просто хочу оправдать собственную слабость и этот срыв какими-то высшими интересами, может, мне льстит роль страстотерпца, знаю, что ты думаешь, и не упрекаю тебя, ей-богу. — Он вымученно улыбнулся. — Может, вы и правы, ты, и дед, и мамка… — Он обхватил Петера за плечи, и они вышли во двор: — Пошли, покажу тебе зайцев.

И это было все, что он узнал от него. Разговор произошел как раз в тот день, когда к нему приехала Яна Гавьярова.

Они стояли перед клеткой с зайцами, и отец вдруг робко, смущенно покашлял:

— Я, знаешь ли, не хотел тебя при матери спрашивать… но как у тебя с этим самым? — он заговорщически подмигнул. — Признавайся, уже есть какая-нибудь на примете?

Петер разве что многозначительно поднял брови и затянулся сигаретой. Отец несомненно воспринял его молчание как деликатное признание.

— Ясно, о таких вещах не распространяются. Мужчина красен делами, а не словами. Понятно.

И все-таки на лице у него было написано, что еще что-то не дает ему покоя, только он не знает, как к тому подступиться. Он чуть помялся, а потом решился спросить напрямик:

— Чего нам темнить с тобой, мы же мужчины, правда? Знаешь, слыхал я тут, что студентки вообще не носят бюстгальтеров. Так, что ли?

Петер тотчас принял вид большого знатока по этой части. Ответ его прозвучал вполне дипломатично:

— Обобщать тут не следует.

Отец рассмеялся:

— Не умничай. Говори прямо, без околичностей.

— Ну видишь ли. Какая как. Кто может себе это позволить, а кто и не может.

Но отца с толку не собьешь:

— А твоя как?

Вопрос явно застиг Петера врасплох, но материн оклик спас положение:

— Петер, тут к тебе приехал какой-то товарищ!