Конец черного темника

Фатима было усмотрела в любопытстве мальчика грех, но, увидев однажды его глаза, взгляд которых блуждал где-то там, куда недоступно проникнуть взору простого человека, успокоилась. Это был взгляд художника, покорённого изяществом и красотой линий женского тела, лица и златых волос. И сердце Фатимы, немало испытавшей за время походной жизни и натерпевшейся от незаслуженных упрёков злого десятника, сжималось от гордости за Акку и материнской нежности к русскому мальчику-сироте... Её сердце было добрым, а иначе оно бы не смогло ради любви к Батыру бросить вызов самой смерти.

И Мамай не ошибся, приставив Фатиму, обязанную ему по гроб жизни, в покои Белого Лебедя.

Но случилась беда...

10. УЗНИКИ ХАНСКОГО ПОРУБА

Занятый любовью, Мамай забыл об Игнатии Стыре, которого бросили в поруб. Это он нарушил этикет ханского дворца...

Сборы Батыра в Кавказские горы были молниеносными, и с его стороны тоже не было дано никаких указаний.

Поруб — земляная яма с рубленым деревянным верхом, обмазанная изнутри глиной, смешанной с жидким аргалом[66] и соломой, глубиной в три человеческих роста, находилась в пятивёрстной черте от великоханского дворца, на отшибе.

На краю ямы не росло ни одного кустика, дающего тень, рядом не было ни одной постройки, и, когда солнце вставало в зенит, жара в порубе стояла одуряющая.

Крысы, кои жили здесь, прятались в норы, ночью же грызли у спящего Стыря подошвы сапог и обшлага его посольского кафтана.

Когда сон не шёл, Стырь из тёмной ямы смотрел в небо на звезды и думал о Москве: знает ли Дмитрий Иванович, какая туча сбирается над её златоверхими церквами, над белокаменными стенами и бойницами Кремля-детинца?! Туча чёрная, огромная. И ещё она будет чернее и страшнее, коль рязанский князь да литовский царь Ягайло перекинутся к Мамаю. А что перекинутся, в том сомнений более у Игнатия не осталось: иначе не очутился бы он, дружинник великого князя московского, в этом порубе... Разве не знал Епифан Кореев, кто он таков, Игнатий Стырь?! Знал. Олег Иванович сообщил ему, а меня намеренно послал первым к порогу юрты Мамая, не предупредив, что надо теперь тени Чингисовой кланяться. Сам сие ведал, а не уведомил... Значит, получил указание — избавиться... А ведь раньше, когда приезжали восемь лет назад с Дмитрием Ивановичем, этого не было, чтобы тень почитать. Вон какие порядки завёл Мамай. Неспроста...

В ночь Христова Воскресения Игнатий тоже не спал: всё гонял нахальных крыс, которые пищали, вертелись и не залезали в норы. И вдруг донёс ветерок колокольный звон: Игнатий вслушался в него — звонили в двух православных церквах, и чудно было слышать этот звон вдали от родной земли, в местах, пропахших полынной горечью. Перекрестился Стырь, и слёзы навернулись на глаза. Но тут над ямой склонился кто-то, и на пол возле ног Игнатия упал какой-то свёрток. Он поднял его, развернул тряпицу и увидел при свете далёких звёзд иконку с изображением Христа. Повертел в руках, сунул за пазуху.

Утром всмотрелся в иконку, заметил слегка отогнутый краешек медной оправы, подсунул ноготь и вытащил грамотку, а на ней всего два слова: «Поможет Музаффар».

...Уже отъярились колокола на христианских церквах, и теперь их медно-красные языки словно прилипли к чугунной гортани: тишь да небесное сверху свечение. Сейчас бы православному человеку разговеться в праздник золотым яйцом и запить бы сычёным пивом, а там и сосуд зелёного вина, что настояно с осени на лесных травах, не помешал бы. А потом отломить бочок кулича, помять в твороге и похристосоваться с первым встречным доброй души христианином, поцеловав его прямо в уста: «Христос воскресе!» «Воистину воскресе!» — ответит добрая душа.

Представил этакую картину Игнатий, ворохнул по горлу заострившимся за время сидения в яме кадыком и тут услышал наяву эти слова, произнесённые про себя: «Христос воскресе!» — «Уж не помешался ли?!» А может ветер, что шелестит полынной степной травой, прилетевший из родной стороны, принёс их, сказанные матушкой... И вспомнилась белая берёзка, что стоит под окном её избы в замосковной слободе. Забелелась теперь берёзка корою и набухли на её ветках почки: вот-вот лопнут и появятся зелёные бутончики... А высокое голубое небо с облаками полощется в водных просторах реки Яузы, по берегу которой бегал босиком, сшибая пальцами ног красно-сиреневые головки клевера.

И снова кто-то внятно сказал:

— Христос воскресе!

Поднял голову Игнатий и — о чудо! — увидел, что летит ему прямо на голову золотое яйцо, словно вон с того, начинающего розоветь в лучах восходящего солнца облака. Он поймал его и долго смотрел из своей ямы в глубинную темь высокого неба и всё думал о том, кто же тот добрый человек, что кинул ему иконку, пасхальное яйцо, и кто такой Музаффар, который должен помочь ему, узнику ханского поруба.

Прислушался: и снова была тишь, только шелестела полынь-трава. «Кто же?!»