Конец черного темника

Закрыл Вечную Книгу Жития, и тут в квартире раздался телефонный звонок. Машинально взглянул в окно: бывшие тайнинские сады уже подёрнулись мраком, и посерели недавно построенные прямо среди яблоневых деревьев высотные дома, в одном из которых мы получили квартиру. Мчавшиеся по улице машины зажгли фары. Уже вечер.

Младшая дочь, ещё не привыкшая к телефону, при каждом звонке мчится к нему.

   — Алло! Алло!

Я беру у неё трубку.

   — Кто-о-о?! — в моих глазах дочь видит радость. — Силуян!!! Здорово! Откуда? Вот это да!.. Какой мешок?! Зачем?! На Казанский?.. Сейчас.

Кладу трубку и говорю жене:

   — Мешок у нас есть? Силуян звонил. С Казанского вокзала. В подарок от бабки Кочетковой поросёнка привёз из Смекаловки.

Смеяться надо было или огорчаться: поросёнок... Разрядила обстановку младшая дочь: она радостно захлопала в ладоши, — поросёнок в квартире — это вам, дорогие, почище собаки или сиамской кошки... А жена воскликнула:

   — Живой?

   — Живой, но будет мёртвый... Завтра Великий праздник, вот и зажарим, — сказал я необдуманно, и тут же был оглушён диким рёвом. — Хорошо, хорошо, мы его в ванну посадим и там он жить будет, — успокоил я дочь.

Освободив свою большую спортивную сумку, с которой мы теперь ходим лишь за картошкой, я сунул в неё целлофановый мешок, взял такси и поехал на Казанский. В справочном зале сразу увидел Силуяна, который держал на коленях поросёнка, пытавшегося вырваться из какой-то драной дерюжки.

   — Наконец-то, — поднялся мне навстречу Силуян. — Насилу довёз. Перед самой Москвой проснулся, прогрыз мешок и стал блажить... Думал с ним в милицию попаду... Вот, Боже мой, оказия-то...

Развернули дерюжку. Ничего, хороший поросёночек! Тяжёленький, гладкий, почти без щетинки, морда кругленькая, пятачок аккуратный, — сразу подумалось: нелегко его будет увезти от младшей дочери в Загорск[52] к тётке жены, куда мы сразу решили его сплавить. Там у неё свой приусадебный участок, пусть и жиры нагуливает...

Когда втискивали поросёнка в сумку, он издал такой визг, что пассажиры шарахнулись в стороны. Мы почти бегом бросились к выходу. Я задёрнул замок сумки, оставив щёлку, чтобы было посвободнее дышать животине. Сели в такси.

   — Я ведь что сюда-то к вам приехал... После уборочной у меня отпуск небольшой образовался, а семьёй я не обременён, вот и поручили мне односельчане перед праздником Покрова прикупить что-нибудь в столичных магазинах. Да мне и самому на стольный град ещё раз взглянуть захотелось. Годы-то мои на исходе...

Я сказал водителю, чтоб повёз он нас по улице Горького[53] к Кремлю, чтобы смог полюбоваться Силуян золотыми куполами соборов, а потом выехали на проспект Мира, где в конце его высится гостиница «Космос», чтобы проехали мы и мимо неё и мимо Ростокинского акведука, построенного в конце восемнадцатого века и именуемого в народе Миллионным мостом.

Позолота куполов кремлёвских соборов при вечерних электрических огнях не возымела действия на Силуяна. «Не играют, — сказал. — На них любо смотреть при солнце». Не обратил он особого внимания и на рубиновые звезды...

   — А не махонькие? — поинтересовался он. А когда узнал, что размах крыльев звёзд пять метров, не удивился, высказался: — В детстве, когда беспризорничал, мне пришлось видеть вместо них орлы российские... Вот они были большими! А может, мне казалось?.. Потому что сам был махонький... — и Силуян в руку хихикнул.

Водитель такси удивлённо посмотрел на него.

Глядя на Ростокинский акведук, снова спросил Силуян Петрович:

   — Неужто миллион рублей на этот мост истратили?

   — Говорят, да. А ещё говорят, что Миллионным-то он зовётся оттого, что миллион крепостных крестьян работало здесь.

   — Ишь, люду-то сколько! — восхитился Силуян. — На Мамая Дмитрий войско в десять раз меньше повёл, чтоб Русь освободить. А тут — миллион, а мост-то вроде сейчас никому и не нужен...

   — А ведь мы, Силуян Петрович, едем в сторону Троице-Сергиевой лавры по так называемой бывшей Троицкой Большой дороге. Тут она проходила. По ней за благословением на битву к Радонежскому ездил, как сам знаешь, великий московский князь с братом Владимиром Серпуховским, а позднее по Троицкой Большой возили в Москву железо и медь, меха и золото из Сибири. С Камы — соль, из Архангельска — белорыбицу и красную рыбу, из Вологды и Костромы — сушёные грибы и мёд.

   — И сейчас возят?

   — Вот походишь по магазинам — увидишь...

Таксист громко захохотал и своим откровенным смехом привёл в немалое смущение Силуяна Петровича.

А дома стол уже был накрыт. Поросёнка мы посадили в ванну, и дочери, взяв губку и мыло, запёрлись и стали его купать. Из ванной теперь слышались шум воды, довольное хрюканье и радостные возгласы. Потом жена подала им банку молока, чтоб покормить животину.

За столом, увидев, как утомился Силуян, почти не говорили: лишь перекинулись парой слов об уборочной, о родных в Смекаловке, о деревенском житье-бытье. И ещё раз утвердились во мнении отвезти поросёнка в Загорск.

   — И я поеду! — встрепенулся Белояров. — В церковь схожу, причащусь...