Конец

Если только чувство глубокого желания не иметь сомнений не было на самом деле чувством, говорившем об истинном отсутствии сомнений.

– Скажу, что по крайней мере один раз мы встречались.

– Христос всемогущий, это же чертов крестовник.

– Если только Христос не вводит меня в заблуждение намеренно.

– Знаешь, они ведь все так и спланировали, поверить невозможно. «Это часть ландшафтного дизайна» – так сказали мне эти смотрители парка, когда я посоветовал им его скосить.

Во мху под живой изгородью кошка надавила передними лапами на шею птицы, вонзила зубы в оперение и вырвала, не увернувшись от крыла, хлопнувшего ее по морде.

– Ты никогда не жил в Огайо или Небраске?

– Знаешь, что я сделаю? Проникну сюда ночью с бутылкой скипидара и спичками – вот что я сделаю.

– Или ты все это время меня обманывал? – поинтересовался Рокко.

– Летом много пыльцы, ржавых листьев кукурузы, принесенных откуда-то ветром. – Он чихнул еще четыре раза, слезы лились, кажется, из всех отверстий в голове. – И еще он переносит споры грибов.

– Как раз то, что я столько времени поглощал, – пробормотал Рокко, – сам не знаю почему.

Солнце согревало ему спину, на живот села муха-веснянка. «Тук-тук», – забилось сердце.

Неважно, что он смог сделать, а что не получилось. Смотрел, но не видел. Был, но отсутствовал. Он был голоден, и немного растерян, и смущен тем, что был голоден.

«А у меня есть розовый шарик на зеленом шарике, а тот на вафельном рожке», – думал он, с удовольствием слизывая лакомство, незаметно для себя прошел через весь газон, потом пересек дорожки, остановился у ограждения у реки и принялся наблюдать, как несутся вниз потоки, падают и падают, а потом взлетает вверх дымка из капель.

Путь его завершен. Достойного упоминания имущества не нажито. Родители давно обрели вечный приют.

Ему самому было пятьдесят семь лет.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. И замолкнут дщери пения. 1928–1936

5

Тринадцать лет после смерти мужа Констанца Марини жила одна. Сейчас ей было шестьдесят восемь. Смерть уже поджидала ее. И это было по-настоящему ужасно, поскольку после беспокойства в юности, разочарований в зрелом возрасте и опустошения в преклонные годы жизнь внезапно сделала крутой вираж и вывела ее на путь, как она полагала, к финалу, неожиданно позволив ощутить силу, которую, как казалось, она уже давно израсходовала. Неожиданная и большая удача. Жизнь ее стала счастливой – нет, она стала полной. Пока она спала, ветер во время грозы посбивал фрукты с деревьев.

В ретроспективе виделось, что поворот в жизни принес благо лишь потому, что она ничего не замечала до самого завершения. Сознание так слаженно саботировало прошлые усилия по внедрению в жизнь изменений, что она больше не стремилась на него повлиять. Оно не могло изменить само себя. При хирургической операции хирург бодрствует, а пациент находится под наркозом; внедрившись в свой мозг в середине процесса, она бы только все испортила. Реформы – вещь невозможная, это она не сразу, но все же приняла. Фатализм – это правильно. Это постулаты религии, которой она намеревалась сохранить верность. Но в религии был один изъян: ее правила не всегда помогали.

Это происходило во множестве случаев, что-то из замеченного ею становилось подтверждением сделанного умозаключения. Пудинг не загустел почему? Потому что судьба этого пудинга – быть жидким. И зачем становиться наблюдателем? Осознанным? Зачем не спать? И она заснула, окончательно уверовав в страдания, не видя ничего нового, что могло бы это опровергнуть, и размышляла о смерти с растущим интересом и страхом.

Случившийся затем поворот в жизни, так многое изменивший, ей следовало хоть отчасти поставить себе в заслугу. Хотя она спала и ничего в себе не меняла, но ведь ей все же хватило ума не проснуться и не перейти к активной деятельности, пока неведомая трансформирующая сила не закончила свою работу. Все было как со святым Петром, идущим по морю, только наоборот. Она могла идти, пока верила, что не может идти, пока существовал в ней страх.

В бытность замужней женщиной на всех вечеринках и сборищах выражение лица ее было царственно бесстрастным, она походила на сонного хищника. На самом деле она просто очень смущалась, потому позволяла говорить мужчинам и радовалась тому, что с ними было скучно. К чужим страданиям она была невосприимчива, не проливала слезы ни в театре, ни на похоронах. Ей не было жаль сирых и убогих, как и отвергнутого мужа. «Ты холодная, бесчувственная, бесстрастная», – твердил он. Может, и так. Она поверила ему на слово. И никогда не страдала от нехватки того, чем никогда не владела.