Конан и Время жалящих стрел

– Невозможно, – побелевшими губами прошептал граф.

Но почему ему не донесли об этом? Как посмели оставить в неведении?!

Точно читая его мысли, Марна заметила:

– Твои слуги щадят тебя, граф. А может, были попросту подкуплены. Должно быть, и в твоей свите есть предатели. Немедиец неплохо поработал, готовя заговор. Вот только не успел воспользоваться его плодами…

– Так значит я все же был прав! Этот проклятый немедийский пес?

Граф вскочил с кресла, точно намереваясь броситься немедленно на поиски посланника, но приступ жестокой боли скрутил его пополам, и он со стоном опустился в кресло.

– Забудь о нем! – Марна пренебрежительно махнула рукой. – Если он так волнует тебя, то знай, что он достаточно поплатился за свою самонадеянность. Волк умерщвлен оленем – Нумедидес рассчитался с ним.

– Нумедидес?! Быть не может! Этот слизняк…

– Еще как может.

Ведьма ожесточенно скрипнула зубами.

– Вы все считали его ничтожеством, признайся! Никто не удосужился даже проследить, чем он занят, – а он набирал потихоньку сторонников, готовился к захвату власти. И покушение на Вилера оказалось ему на руку. Он сориентировался быстрее, чем мы могли бы ожидать. А теперь он слишком силен, чтобы пытаться его остановить.

Она обняла себя руками за плечи, точно ей внезапно стало холодно.

– Его уже не остановить, – прошептала она обреченно.

Острая, точно клинок, жалость пронзила сердце графа. Больше всего ему бы хотелось прижать ее к груди, утешить поцелуями… Но перед ним была уже не его Мелани. И он не был уверен, что сможет поцеловать ее нынешнее лицо.

Однако что-то он еще мог для нее сделать.

– Не уверен, насколько ты убедила меня, – произнес он как мог рассудительно. – Но я уже сказал и повторю хоть тысячу раз: я сделаю все, о чем ты не попросишь. И с радостью отдам жизнь ради нашего сына.

– Надеюсь, так далеко не зайдет, – равнодушно произнесла Марна.

Кроме судьбы Валерия, ничто не заботило ее по-настоящему.

– Слушай внимательно, Троцеро! Когда его поведут на суд…

Аой.

ВРЕМЯ ВОСПОМИНАНИЙ

Вернувшись в опустевшие покои Амальрика Торского, ставшие ее временным пристанищем, Марна устало опустилась на кушетку, стоявшую в кабинете барона, и, сделав над собой усилие, постаралась стереть из памяти разговор с Троцеро.

Более всего она досадовала на ту бурю чувств, что граф пробудил в ней, – чувств, о которых она давно позабыла и возрождение которых не сулило ей радости. Единственной страстью ее до сего дня была тревога за сына и непомерное честолюбие.

Но теперь она не узнавала сама себя.

Пуантенец изменился, и в то же время остался прежним. Встреча их напомнила Марне обо всем, что было утрачено ею на избранном тернистом пути, и едва ли не впервые она усомнилась в том, насколько верным был ее давнишний выбор.

Все, что совершила она, было содеяно ради блага сына. Но сын обманул ее надежды! Он вырос совсем не таким, каким ей хотелось видеть его. Без следа той внутренней силы, что отличала его отца.

О, мой Валерий!

Думать о нем было слишком мучительно. Возможно, она сама повинна в том, каким стал ее сын. Она покинула его, когда он более всего в ней нуждался. Не воспитала его, не передала того, что должна была бы передать.

Пожертвовав всем, чтобы обеспечить его будущее, она собственными руками лишила сына того, в чем он сильнее всего нуждался. Отдав за обладание магической силой все, что имела: зрение, красоту, титул и богатство, – Марна лишь сейчас осознала, что своими руками расколола чашу, которую намеревалась наполнить доверху плодами своего колдовского искусства.

Жертва оказалась напрасной; цена – слишком высокой.

Нет! Она не имела права думать об этом сейчас.

Невозможно, чтобы так было в действительности! Это говорит в ней усталость и отчаяние.

Да, у Валерия есть свои слабости, – но у кого их нет! И то, что она потерпела поражение сейчас, не означает еще, что битва проиграна.

Она спасет сына. И подарит ему трон!

Приободрившись, Марна поспешно перевела мысли свои в другое русло, опасаясь, как бы отчаяние вновь не захлестнуло ее. Магические чувства, куда более сильные, чем обычное человеческое зрение и слух, показывали, что во дворце все затихло. Должно быть, наступила ночь. Она и не подозревала, что задержалась у Троцеро так надолго.

Колдунья усмехнулась, довольная собой.

И не могла даже вообразить, что в этот самый миг, в тишине своих покоев, Троцеро Пуантенский дает волю слезам, которых не лил уже тридцать лет, оплакивая их погибшую любовь – и ее, женщину, убежденную, что никакая цена не может быть слишком высока за то, что она жаждала получить…

Внезапно находиться одной в опустевших покоях барона сделалось дочери Хагена невыносимым. Прежде, в лесу, она могла по нескольку лун не видеть ни единой живой души и нимало не страдать от этого. Одиночество не мучило и не пугало ее. Но здесь, в Лурде, беспорядочное бурление жизни ощущалось во всем: в доносящихся снаружи голосах и смехе, запахах готовящейся пищи, в шелесте шагов.

И безлюдная башня не казалась пустой.