Конь бѣлый

— Так точно! — лихо щелкнул каблуками подполковник и, повернувшись к тайным дверям, приказал: — Входи.

Появился человечек невысокого роста, узкоплечий, молодой, но с обозначившимися залысинами и угристым порочным лицом не то застарелого онаниста, не то курильщика без меры.

— Здравствуйте, господин генерал, — сказал вольно и с достоинством, и не просто, а с видимым чувством уверенности и самонужности.

— Секретный сотрудник Зуев, — рекомендовал Корочкин. — Ценный человек.

— Садись… — вгляделся генерал. — Значит, ты — Зуев?

— Так точно.

— Но это твой псевдоним. Почему такой… никакой?

— Незаметный, ваше превосходительство. Если что не так — дунул, плюнул — и нет.

— Понятно. Но я желаю знать твою настоящую фамилию.

— Личное дело на столе, — заспешил Корочкин, но генерал прервал: — Пусть сам расскажет.

— Секрета нет — для вас… — уточнил Зуев. — Моя звучная фамилия запоминается и очень привлекательна: Волобуев.

— Вот как? Славно… — с сомнением произнес генерал. — Здесь, на столе, — семьдесят пять рублей золотом, целых пять полных империалов. Это очень много по нынешним временам, цени. Можешь взять.

Зуев тщательно собрал монеты, пересчитал, сунул в карман:

— Покорно благодарю.

— Это не все. Полковник, — генерал соблюдал традицию и отбрасывал приставку корочкинского чина, — уговорил меня представить тебя к медали. Верховный… Ты понимаешь, о ком я?

— Так точно. Об Колчаке Александре Васильевиче, дай бог им здоровья и силы справиться.

— Хорошо. Представление подписано, медаль выдана — вот она. Получишь после победы — мы не можем рисковать твоей жизнью.

— Я счастлив, ваше превосходительство. Справедливость — она всегда радует, согласитесь…

— Хочу спросить… — Генерал прищурился и придал своему лицу образ величайшей хитрости. — Почему ты предаешь своих? Ты ведь тоже — большевик, и не последний в городе. Как это у вас? Ты секретарь, так ведь?

— Я секретарь организации. Я достиг, добился, чтобы вам же легче было. Разве не так? И потому — я не предаю, я передаю законной власти тех, кто против нее.

— Хм… Конечно. И все же предположим, что победили большевики. Предположим, сказал я. Тогда что же?

— Тогда я стану передавать большевикам вас. Всех вас, ваше превосходительство…

— Но ведь всегда кто-то прав, кто-то виноват. Тебе что же, все равно? Объясни, голубчик.

— Да просто все… У кого власть — тот и прав. Остальное — чешуя.

— Какая… чешуя?

— Рыбья. Очистки. Их выбрасывают.

— Боже, Боже… Ты далеко пойдешь.

— А я и не сомневаюсь.

— Ну хорошо, хорошо, а за что мы сражаемся? Или твои товарищи?

— Чешуя. Какую это имеет роль? Притрите к носу: можно вернуть царя? Никак. Можно построить всеобщее равенство? Никак. Хотите спросить — почему? Пареная репа, ваше превосходительство: людишки все как есть — у нас, у вас — падаль. Их всех надо закапывать как можно глубже, чтобы не воняли. Оспорьте, если сможете…

— Полковник, дайте воды… — выпил жадными глотками, поставил стакан, сдерживая дрожь, указал пальцем на дверь: — Пошел… Пошел-пошел!

Когда дверь мягко закрылась, спросил:

— Что вы думаете? Это же невозможно… Как назвать…

— Борьба приобретает чудовищные формы, ваше превосходительство…

— Формы? Где вы берете эти формы, полковник?

— В России, конечно. И люди из нее же. И все растет на почве отрицания морали, ваше превосходительство. Они отрицают. И мы тоже. Разве не так?

* * *

Наступил полдень, все, кто выходил в этот час из здания контрразведки, могли видеть напротив изящный экипаж и двух офицеров в нем, мирно разговаривавших. То были Панчин и Вера. Лошадей они наняли за полное жалованье Панчина, полученное накануне.

— Он скоро выйдет… Мне сказали, что в этот час он всегда обедает в соседнем трактире. Обжора и плут.

— Лошади не подведут?

— Надеюсь. Как раз будет случай проверить, — улыбнулся.

— Все шутишь…

— Что прикажешь… Этот город мне омерзителен с первых мгновений. Грязь, некрасивые женщины, мертвая скука…

— Ты, Володя, все же хлыщ…

— Ах, ах, ах… Вот он, приготовься…

Час назад, выйдя из генеральского кабинета и пожаловавшись знакомому адъютанту (снабжал водкой и золотишком с реквизиций) на выжившего из ума начальника, Сомов долго не находил себе места и слонялся по коридорам, давясь от бешенства. Зрела невероятная мысль: отомстить, уничтожить подлого старца (генералу было около сорока). Рисовались картины: подкарауливает, стреляет, мозги летят на стену. Восторг! И спаться будет так сладко потом, так безмятежно…

Добравшись до гардероба и водрузив папаху, Сомов узрел Дебольцова, который тоже одевался и собирался уходить.

— Честь имею, господин полковник, — почтительно улыбнулся Сомов. Этот всесильный не то адъютант, не то приятель Верховного мог оказаться весьма полезным…

— А, Сомов… — протянул Дебольцов, вглядываясь. — Эк вас своротило. В чем дело?

— Дак… Светлые подвиги боле не надобны, господин полковник. Жертвуя жизнью, я уничтожил до двухсот большевиков — да вы, поди, и читали, об этом все газеты распространились. И что же? Генерал выгоняет меня из кабинета с позором! Как пережить?