Конь бѣлый

Поезд Новожилова ходил вдоль фронта и служил для переброски частей полка к постоянно рвущимся красным коммуникациям. Поезд был странный — не говоря уже о штабном, все прочие вагоны были обильно испещрены «наглядной агитацией», изобретением наркомвоенмора товарища Троцкого, горячим сторонником которого и даже сподвижником являлся комиссар полка Давид Моисеевич Татлин. Высокого роста, широкий в плечах, что редко в те времена встречалось у щуплого Давидова племени, — он вызывал всеобщее изумление и даже восторг (у некоторых, впрочем, ненависть).

И еще одной особенностью обладал комиссар Татлин: дожив до тридцати лет, он ни разу не вступил в интимные отношения с женщиной. Сначала просто боялся, потом отвлекало партийное дело, оно съедало мозги и нервы без остатка, тем более что обретаться при наркоме — это невероятная история, все хотели сражаться при нем — крикливом, нервном, яростном и бесконечно убежденном в неотвратимости всемирной победы Интернационала. Нарком был грозой армии, расстрелы при нем служили простой мерой воспитания, при этом Троцкий обладал храбростью — однажды взял винтовку и пошел в цепи со всеми под шквальным пулеметным огнем. Однако ввиду неразвитости на первых порах интернационализма в красноармейских массах часто обозначался — когда начальство не слышит — обидным словом прежнего режима. Татлин старался подражать наркому во всем: ходил быстро и нервно, жестикулировал, слова подбирал из марксистского лексикона и, если даже не понимал их смысла, не тушевался: впечатление — это же основа всякого революционного руководителя, в том смысле, что массы — они всегда и безусловно руководствуются только личным впечатлением. Давид Моисеевич умел производить впечатление — его боялись. И это было вполне правильно, потому что во время революционной схватки важно не понимать, не осмысливать, не сочувствовать даже, а только давиться безудержным, животным страхом. Троцкий заставил армию бояться. Это особенно ценил вождь революции, пронизавший войска мелкими Троцкими и постоянно напоминавший всем: без мелких мы бы не имели армии… Мелкий Татлин в этом смысле был величайшей находкой. Одного себе не позволял никогда: разговаривать на местечковом жаргоне и с акцентом. Часами в свободное время стоял он в своем салоне (когда бывал один) перед зеркалом и повторял трудные русские слова. Труды не пропали даром: красноармейцы и командиры перестали замечать характерный облик своего комиссара…

Верил ли Татлин в могущество идеи, перевернувшей Россию? Как и большинство его униженных соплеменников, он был не романтиком, но — прагматиком: знал, что идеи проводят в жизнь люди; большинство — по неизбывной глупости своей и доверчивости — увлекается при этом словами, которые — Татлин это знал — никогда не сделать явью, меньшинство — тем более ни во что не веруя — строит лично свою счастливую жизнь, максимально возможную в предлагаемых обстоятельствах. Счастьем самого Татлина была только безграничная власть над людьми. Впрочем, если бы кто-нибудь задушевно-интимно сообщил Давиду Моисеевичу, что товарищ Ленин, например, или даже образец жизни — товарищ Троцкий — на самом деле желают создать для ста пятидесяти миллионов российского сброда счастливый фаланстер, — рассмеялся бы звонким серебристым смехом. Не для счастья масс делаются революции, а для смены сути и понятий: кто был никем — тот станет всем, и это только в том смысле, что делающий дело один только и достоин воспользоваться плодами. Остальные будут довольствоваться словами. В какие-то мгновения он даже начинал сомневаться: а были ли единокровные братья так уж угнетены в недавнем прошлом? Стадо — да, но ведь не более, нежели те же русские или татары. Избранные же — они у всех племен избранные, потому что самые умные. Так просто всё.

…Отдыхивая паром, старенький паровоз подтащил состав к переезду — здесь Новожилов намеревался запастись продовольствием в ближайшей деревне: специально ходившая туда разведка обнаружила борова и трех свиней, крестьяне сумели утаить их от недреманного татлинского ока. Шум поезда, который слышали совсем недавно Вера и Сивачук, как раз и свидетельствовал о прибытии к вожделенному свинарнику.

Сразу же по остановке заняла позиции рота охраны, и тачанку с пулеметом спустили на землю, веселый говор застоявшихся бойцов красного фронта огласил окрестности — здесь красные не боялись. Здесь был тыл.