Конь бѣлый

Что касается Сивачука — он служил и точно знал, что в службе бывает всякое, — начальству это виднее, а казацкое дело — шашкой махать или баранку крутить, другими словами, делать, что велят. Но однажды терпение лопнуло. И дело было в том, что происходил Сивачук из давней старообрядческой семьи, закваска в нем была божеская и человеческая, у них подобным образом никто и никогда не забавлялся, а если и случалось нечто вроде — старики пресекали самосудом, в котором смертный кнут был самым мягким наказанием. В один из выездов на фронт — для разборки с двумя красными перебежчиками — Сомов приказал остановиться на пригорке и, весело посмотрев на Веру, сказал: «На семи ветрах — ты, поди такого еще и не пробовала?» — «Господин унтер-офицер, — не выдержал Сивачук, — как бы там ни было — дело это крайне тайное, ночное, эслив по-хорошему, а вы всегда выпяливаетесь, срамота одна! Я против. Давайте заедем в кусты або в лесок — и надругайтесь, раз уж иначе не можете. А так — я не согласен».

— Не согласен, говоришь… — Сомов сплюнул. — Это вот все, что от тебя останется, — стоял в подштанниках, поглаживая никогда не заживающие чирьи на предплечьях и животе. Засмеялся: — А может, ты от зависти? Ну да черт с тобой, попользуйся и ты, я погодю.

Вера очнулась, слова были непривычными и оттого еще более жестокими.

— Ладно. — Сивачук неторопливо вытащил наган. — Вон доски на грузовике от вас, господин унтер-офицер, уставши. И баба эта несчастная… — покрутил барабан, взвел курок. — Помолиться желаете?

— Да ты… ты чего, Сивачук? — Сомов схватил брюки и начал лихорадочно их надевать. — Да ить я… А она, она… Большевичка! Ты же изменщик делу… святое… которое… — лепетал он.

Вера закусила губу, до крови, и ждала: ну… ну же…

Сивачук выстрелил. Сомов рухнул как подкошенный.

— И что же… теперь? — Вера все еще не верила.

— А что теперь… К твоим и пойдем. — Сунул наган в кобуру, деловито направился к грузовику. — У меня лопата есть, щас зароем к чертям и поедем.

— Не надо… — Парень был серьезный, Вера поняла. — Пусть его птицы степные склюют. И кости его высохнут и побелеют. И разбросает их. Все, автомобиль — сжечь, дальше пешком.

Шли через лес, валежник хрустел под ногами, уже начинала наливаться черника, Вера нагнулась, сорвала ягоду, и вкус чего-то далекого, навсегда утраченного отозвался в душе щемящей тоской. Странная штука — жизнь. Эта банальная сентенция растревожила, смяла даже. «Для чего я живу, Господи? — задавала она вечный вопрос — может быть, первый раз в жизни не просто так, не из дурного кокетства, а с болью, по-настоящему. — Прийти в мир, чтобы ощутить людскую скорбь и понять неизбежность и ужас грядущей социальной революции? Ну хорошо, только почему вместо борьбы слов и дел — вот такое? Подонок, мразь насилует тебя, уродует — это-то кому нужно? Это зачем? — Она не находила ответа и погружалась во тьму, и вдруг совершенно невероятная мысль пришла ей в голову, воспоминание из детства, о котором она уже не только не помнила — не знала… «Страдание, — говорила мама, — вот в чем смысл нашей жизни. — Она разговаривала с отцом, он сидел за столом и вкусно пил чай с баранками, усмешливо поглядывая и покашливая в тех местах «дамских размышлений», — как он их называл, — кои были ему совсем уж невтерпеж. — Человек приходит в мир страдать». — «Но зачем? — Отец сочился иронией. — Зачем мучиться и тем самым мучить других, если жизнь — прекрасна, если радость — закон, если мы любим друг друга?» — «Страдание есть этическая основа существования человека, — улыбалась мама. — Ибо человек страдающий — только он один — способен сострадать другому. Господь страдал на кресте, Его крестное страдание есть и наше. Его пробуждение к жизни — и нам надежду дает». — «Но это же поповщина!» — возмущался отец. «Это — источник жизни вечной», — убежденно отвечала мама.

«Но этого же не может быть! — Вера едва ни кричала. — Если поверить в это — тогда надо сказать: борьба за лучшее будущее — силой — это… Это безнадежно. Это никогда не увенчается успехом…» — Ей стало страшно.

— А что, барышня, вон поезд свистит, — перебил ее размышления Сивачук.

— Никогда не называй меня этим гнусным словом, — приказала Вера. — Я для тебя то-ва-рищ. Повтори.

— То…варищ, — неуверенно произнес Сивачук и прыснул в кулак. — Дак ведь мы с вами товару-то вовсе и не ищем? Какие же мы товарищи?

— Не мели. Это — контрреволюция. — Вера поняла, что пришла в себя окончательно: мысли ясные, слова точные, никаких реминисценций. — Поезд этот — красный, наш. Идем на звук.

— А как он — наш… белый то есть?

Вера ответила столь уничтожающим взглядом, что Сивачук от смущения снова прыснул в кулак: эта девка нравилась ему все больше и больше.

* * *