Конь бѣлый

Громыхнула дверь, они уже входили: старший, без погон, и двое казаков. Замыкал солдат — чернявый, с распутно бегающими глазками.

— Гражданин Руднев? — Офицер повернул к Дмитрию Петровичу курносое, миловидное лицо. Руднев молчал, и тогда курносый произнес, не повышая голоса: — Если вы гражданин Руднев — у меня приказ о вашем аресте, вот, извольте ознакомиться… — протянул сложенный вчетверо лист, развернув предварительно.

— В чем дело? — Руднев спросил, чтобы продлить паузу, скрыть вдруг нахлынувшее волнение: в приказе все было сказано. Но офицер стал грубить:

— Военный контроль осведомлен о ваших сношениях с партией большевиков. Мы преследуем членов этой партии.

— За что? — насмешливо осведомилась Вера. — Сволочи, контра недорезанная.

— Гражданка Руднева Вера Дмитриевна? — Офицер был по-прежнему дружелюбен. — Вот, пожалуйста, есть приказ и о вашем аресте.

— Я спросила — за что?

— Ах, это… Извольте: вы партия германских шпионов, ваши методы не могут не возмущать.

— Будто ваши методы — образец морали. Борьба не знает сострадания.

— Это вам и предстоит понять. Прошу следовать за мной, вещей не надобно.

— Почему? — Руднев все понял.

— Потому что это недолго… — Офицер надел фуражку и направился к дверям.

Надя сдернула с шеи прозрачный голубой шарф — давний подарок покойной матери и предмет постоянных вожделений сестры: «Вот, возьми», — обвила шарф вокруг Вериной шеи, прижалась, неприязни как не бывало: уводили на гибель родного человека, сестру, понять бы это раньше…

— Вот видишь… — миролюбиво, почти нежно сказала Вера. — Я ведь была права… Прощай, — шагнула вслед за отцом.

Казаки удалились равнодушно, придерживая шашки на перевязях, Надя бессильно опустилась на стул и заплакала. Солдат, на протяжении печальной сцены дремавший у комода, сдернул фуражку, надел ее на ствол винтовки, пригладил буйные, словно вороново крыло, волосы и улыбнулся:

— Ну. Чё? Тя как-то? Булка-милка?

— Надя…

— Вот чё, Надюха… — таинственно огляделся. — Ты, я чай, партейная?

— Что тебе? — Вкрадчивый голос, ужимки раздражали, решила покончить прямым вопросом.

— Ну-у… — протянул, свернув губы в трубочку. — Большая, вон как груди-то топорщатся, могла и догадаться.

— О чем? О чем догадаться, кретин?

— Дак ить — ты за сицилизм? Я — то ж буду. Вера наша в лютчее будуще, — сделал смешное ударение на втором «у», — диктуить нам объединиться, то ись — слиться.

— Что ты несешь? Как это — «слиться»? — заинтересовалась Надя.

— Партейно. Любовно. Вон — на диване. И ты — вольная курица. А твоих щас прислонят. К стенке. А так ты — свободна. Плата за мой страх, значит…

Он был трясущийся, скользкий какой-то и хлипкий. Надя разбежалась и изо всех сил толкнула двумя руками:

— Ах ты, немочь бледная, меньшевистская!

Бог ты мой, как ужасно он падал, как перевернулся, ударился и заверещал — и слова какие-то хотел выплюнуть, да не выплевывалось. От боли.

— Дура… — сказал жалобно. — Я те руками трогал? За причинное место хватал? Я ить спросил! А ты? Да у мене и в мыслях не было — тоже мне, кляча. Завлекла одна такая. Да у меня на тебя — никакой мышцы, поняла? Иди, иди, тебя через версту спымают и вослед родным в воду-то и спустят. Сволочь… От наслаждения отказалась. Сроду таких дур не видал.

— Я из винтовки затвор — выну, — вытащила вполне профессионально, улыбнувшись насмешливо: — Сицилист… Пока ваша меньшевистская дрянь языками молола — мы, большевики, учились владеть оружием. Для грядущих битв. Дурак… — Из квартиры уходила не оглянувшись, будто знала: еще не навсегда.

В мгновение ока революционная столица красного Урала превратилась в то, чем ей всегда надлежало быть: уездный городишко Пермской губернии. Грязный, вонючий, да к тому же еще теперь преисполненный кровавой фанаберии, страха и тяжелого смрадного пьянства. Храбрились и боялись, исходя смертным потом, все, кто успел помочь «товарищам» доносом, продовольствием, медикаментами или даже просто добрым словом. Чернь сильна, пока властвует. В печали она всего лишь падаль…

В доме бывшем Ипатьева поселился чешский генерал, Дебольцова и Бабина туда не пустили. Что ж… Не чувство мести вело Алексея, нет. Он был уверен: тела надобно найти. Похоронить достойно. И показать всему миру, на что способны люди Интернационала, возвестившие всем никогда не заходящее солнце. Там, на Западе, в Америке, Англии, — там безмозглые, наивные недоумки. Если большевиков не остановить — подрастет поросль где угодно еще: в Японии, Германии и Италии, во Франции: в конце концов, в Париже было много опытов по «установлению власти народа», этой безмерной кровавой фантазии всех времен…

— Хотите побудить этих предателей начать расследование? — догадался Бабин. — Напрасно, мы только время потеряем…

Но Дебольцов настаивал…

* * *

Улица, по которой шли, была длинная, прямая, чем-то напоминала одну из петербургских — давнюю, наверное еще до Елизаветы. Ротмистр уловил в глазах полковника вдруг вспыхнувшую тоску, сочувственно улыбнулся: