Комната кукол

Может быть, это случилось, когда мы устроили потасовку. Или Бланш слишком резко шевельнулась на диване. Или кукла сама выползла из своего укрытия. Как бы это ни произошло, нельзя было прятать тех кукол среди подушек на диване, ведь любой, кто зашел бы сюда, мог туда сесть. И почему я не спрятала их в камине или за шторами? Или где-то еще? Это моя вина, только моя вина…

Бланш взяла в руки одну из тех кукол.

— Брось ее! — успела завопить я.

Или мне только показалось, что я что-то произнесла? Все произошло так быстро, что я застыла, парализованная ужасом. А вот Бланш не кричала. Она издала какой-то странный звук, будто удивленно охнула, и я уже хотела вздохнуть с облегчением — я подумала, что Бланш не чувствует боль, которую вызывали у меня эти проклятые куклы. А потом я поняла, что Бланш не кричит, потому что не может вдохнуть.

В этот момент кукла с громким треском лопнула, как раскалывается огромное яйцо, из которого пытается выбраться птенец. Я уже видела две такие лопнувшие куклы — ту, в которой зрела душа Бланш, и ту, которую я опустила в фейское пламя, но на этот раз душа вылупилась иначе — она действовала с невероятной, пугающей мощью, а Бланш просто сидела на диване, сжимая в руках пустую оболочку души, и смотрела на нее. Глаза феи распахивались все шире, по лицу побежали черные линии — чем-то они напоминали трещины на лакированных телах кукол.

Хотела бы я сказать, что попыталась вырвать куклу из рук Бланш, но я… ничего не сделала. Я смотрела — потрясенная и в то же время завороженная этим странным, омерзительным действом. Может быть, так проявлялась фея во мне? Зрелище было невыносимым, но я не могла отвести взгляд.

Кокон порвался по всей длине, и впервые я увидела душу, не скрытую белым шелком, а высвободившуюся, яростную, пылающую ненавистью. На первый взгляд она напоминала ребенка — тельце младенца, сплетенное из черного дыма. Этот дым клубился, обволакивал фигурку куклы, застил взор. Черное создание сомкнуло крохотные детские ручки на шее Бланш и принялось душить ее. Я и представить не могла, что в этом бестелесном облике сокрыта такая сила — душа была крохотной, с маленькими пальчиками и хрупкими ручками.

Но Бланш задыхалась. Из ее носа и рта вырвалось облачко пара, белого тумана — и я сразу поняла, что это душа покидает ее тело. Черные линии на лице Бланш, точно прочерченные кончиком пера, становились все шире, будто ее голова вот-вот треснет, а ее руки, все еще впивавшиеся в куклу, нежные руки, никогда не знавшие труда, стали серыми, морщинистыми, шершавыми, как сухие ветки. Ухоженные ноготки превратились в звериные когти, вены вздулись и почернели, и эта чернота распространялась от ее запястий выше по руке. То было ужасное зрелище. Но самым кошмарным был момент, когда черная душа поглотила белую.

Она распахнула рот, расширившийся на все лицо, от уха до уха, и в нем образовалась воронка. Белое облачко тумана исчезло в клубах черного дыма, бурлящего в этой воронке. Черная душа была сильна, полна решимости, верила в свою победу — белая же оказалась слабой и нежной, она не сопротивлялась, она позволила черной душе поглотить себя… и исчезла. Черная душа задержалась на мгновение, а затем скользнула в приоткрытый рот Бланш.

Глаза Бланш померкли, потом почернели, превратившись в два уголька. Кукла выскользнула из ее окоченевших рук. А потом Бланш медленно повалилась с дивана, и прежде, чем ее тело коснулось ковра, я поняла, что она мертва.

Не знаю, что я делала. По-моему, я просто села на пол рядом с Бланш и заплакала. Не помню, как я взяла ее за руку, но в какой-то момент оказалось, что я сжимаю ее ладонь. У Бланш всегда были холодные руки, и я, наверное, привыкла к этому, но в этот момент ее руки показались мне кошмарными — не из-за холода, не из-за черных вен, вздувшихся по всему ее телу и испещривших белую кожу, как трещины на фарфоре. Нет, весь ужас был в том, что рука оказалась вялой, безжизненной, точно ни одной мышцы в ней не осталось. И все же я сжимала ее руку, словно сидела у кровати больной подруги.

Даже если бы я захотела, помолиться я уже не могла, поэтому я просто сидела там и горевала. Я еще никогда ни по кому на самом деле не горевала — ни по родителям, которых я не знала, ни по девочкам, умершим в приюте Св. Маргариты от чахотки, скарлатины или лихорадки. Всегда кто-то умирал — а потом другие занимали это место. По сути, в восприятии оставшихся смерть ничем не отличалась от удочерения — девочка просто исчезала. И я не горевала по Элис — она покинула мою жизнь, будто ее никогда и не было. После ее смерти я укрылась в пространстве своего воображения, где мы все еще были вместе… Но теперь я скорбела по Бланш. Да, она была феей, но она никому не желала зла. Мне так хотелось, чтобы умерло только ее тело — уже во второй раз, но сама Бланш оказалась в царстве фей. И была счастлива. Но я не могла поверить в это.

А потом что-то коснулось моего плеча.

Я вскочила, сердце затрепетало от страха, кожу покрыл ледяной пот ужаса. Я обернулась, но в комнате никого не было…