Комната

чтобы, стоя на коленях у открытого окна, стрелять по копам. Бах. Бах. Он был Диллинджером. А может, Красавчиком Флойдом. Ба-бах. Улица была переполнена копами. Они прятались за машинами, зданиями, фонарными столбами, у подъездов. А дождь заливал улицы и, разбиваясь о подоконник, брызгал на лицо. Они орали ему, чтобы он сдавался. Живым не возьмете, козлы. Бах. Он знал, что окружен сотнями копов, которым не терпелось нашпиговать его пулями, но сдаваться не собирался. Он будет драться до последнего. И прихватит с собой на тот свет несколько врагов – за компанию. Он пригибался, уклоняясь от разнокалиберных пуль, выпущенных в него из револьверов, винтовок и автоматов. Кривил губы и, выплевывая сигаретный бычок из окна, клял мерзких копов на чем свет стоит. Согнувшись, он смотрел на изрешеченные пулями стены и рычал как зверь. Когда обстрел прекратился, он медленно поднял голову и в очередной раз выпустил весь магазин в полицейских.

И тут это случилось. Пуля попала ему в плечо, и он упал на спину, все еще сжимая в руках оружие.

Его мать подскочила на кровати в соседней комнате. Что случилось, сын? Она встает с кровати, поправляет полы халата. Он дергается от ее голоса, слегка напуганный ее внезапным появлением, смотрит на мать, в то время как она пытается справиться с распахивающимся халатом, торопясь к своему сыну. Страх в голосе матери и ее панические движения пугают его, и он не может ответить. Он заворожен размерами ее грудей. Он никогда не задумывался над тем, насколько они огромные. Когда ее тело поворачивалось, ее груди требовались минуты, чтобы догнать его. Он никогда не знал, что у нее большие, темные соски. Даже прикрытые халатом, они были видны сквозь ткань, и он мог видеть их движение, когда мать обнимала его, склонившись. Что случилось, сын? Ничего. Ничего не случилось. Я просто играл. Она обняла его, и он почувствовал ее необычную нежность. Он не помнил, чтобы она была такой мягкой по отношению к нему. Мать взяла его лицо в свои ладони, улыбнулась и, поцеловав в лоб, встала и ушла в спальню одеваться. Он было продолжил игру, но тут же передумал и вместо этого, опершись на подоконник, наблюдал за разбивающимися о тротуар и крыши машин каплями.

Чертов дождь. Всегда начинается внезапно. Ты планируешь какое-нибудь дело или хочешь куда-то пойти, и тут начинается дождь. Постоянно такая херня. Как в тот раз, Четвертого июля, мне разрешили купить фейерверков, и сраный дождь зарядил на весь день. Блядство просто. Один, сука, день в году, и такая вот поебень. Кажется, весь год дождь себя сдерживал, чтобы как следует оторваться именно в День независимости. Во всяком случае, я так помню. Везет мне как утопленнику. Пришлось прятать эти фейерверки от дождя, иначе они бы намокли и я не смог бы их запустить. И ладно бы дождь обрушился ливнем, а потом прекратился – нет, он как последняя сволочь, мерзко капал весь день. Естественно, на следующий день стояла ясная погода. Чертово солнце нагло сияло весь день.

Он сидит на краю койки, мускулы напряжены, зубы сжаты, взгляд сверлит стену, голова трясется – полный пиздец. Нахуй, нахуй весь этот гнилой бардак – он подергивается от всепоглощающего желания разнести что-то или кого-то в клочья. Он встал перед зеркалом и некоторое время смотрел на свое отражение, чуть приподняв руки, потом наклонился ниже и осмотрел красное пятнышко на щеке. Попробовал его выдавить. Почувствовал боль. Ничего не вышло. Прыщ не стал больше или меньше. Он просто болел.

Он обернулся и оглядел камеру, будто ждал, что она что-то ему скажет. Что угодно. Давай, падла, скажи что-нибудь, и я твое ебало разнесу. Башку твою расшибу. Он смотрел стене прямо в глаза с вызовом, ожидая реакции. Любого движения. Скажи хоть слово, и я тебя в порошок сотру. Ох, как же хочется, чтобы там была физиономия, в которую можно заорать. Которая могла бы сказать хоть что-нибудь, а он мог бы взять эти слова и запихнуть этой физиономии обратно в глотку. Или пробить в душу, или пнуть чертову дверь

вот дерьмо, смотрит он на стену

дерьмо!

Он сел на койку, позволил своему телу слегка расслабиться и покачал головой с отвращением. Это пиздец. Это просто пиздец. Он знал, где находился. Это уж без сомнений. Без фуфла и пуха. Он был там, где был. Так же, как та стена. И эта. Так же, как и дверь, и потолок, и пол, и решетка на окне, и толчок в углу, и умывальник на стене, и этот чертов прыщ на щеке. И эта паршивая койка, на которой он сидит. Это все реально. По-настоящему. Да, он понимал, где находится. Яснее ясного. Вот только так хотелось проснуться – и чтобы этого не было. Закрыть глаза и продремать все это. Чтоб даже не ложиться. Просто закрываешь глаза, и вся эта мерзость исчезает. Открываешь глаза и выходишь. Не важно, с открытыми глазами или закрытыми – просто выходишь прямо через эту блядскую дверь. Все. Бай-бай, детка.

Ох, бля, растягивается он на койке, прикрыв глаза рукой. Выключили бы они свет хоть ненадолго. Хоть на пять минут. И все. Пять минут, чтобы отдохнуть.