Комната 15

И вот мы сидим в гинекологическом отделении. Р. читает брошюры о диете, лечебной гимнастике и перинатальных центрах – он все больше и больше берет контроль на себя – и вдруг вспоминает про Кристал. Это подобно холодному душу.

Р. поворачивается к Лоре.

– Слушай, нам нужно еще подождать. Если тебя вызовут раньше, звякни мне, но, думаю, я успею вернуться к этому времени.

Лора кивает и возвращается к журналу для будущих мам, который рассеянно листала, – в последнее время сосредоточиться ей нелегко. Мы оставляем ее и поднимаемся наверх.

По прошествии какого-то времени Кристал перевели из реанимации в обычную палату, и полицейский больше не дежурит у ее койки. Только Кристал и медицинская аппаратура. Ее тело медленно поправляется. Еще несколько месяцев назад нам сказали, что ее собираются поместить в специальное устройство для находящихся в коме, однако это постоянно откладывается. У Кристал нет ни родных, ни друзей, никто не навещает ее, кроме следователя. Это женщина, она приходит время от времени. Я задумываюсь. Должно быть, это Джеггер или Уинстэнли. Обе они из тех, кто никогда не сдается.

Врач сказал нам, что нет никакой очевидной причины того, почему Кристал до сих пор остается в коме. Она может проснуться в любую минуту, в любой день, когда-нибудь, никогда. Она замкнулась в себе, и, вполне возможно, думает, слышит, знает обо всем, что происходит вокруг. На мой взгляд, это самая точная копия преисподней. Быть заточенной во мраке и не иметь возможности двигаться, говорить, позвать на помощь… Когда-нибудь она может вырваться оттуда, а может и умереть.

Но пока что линии на экране дергаются, оборудование пищит и гудит, и Кристал жива.

И эта женщина – единственная, кто может сказать правду. Эта избитая, сломленная медсестра, всецело зависящая от аппарата искусственного поддержания жизни. Которой может вздуматься проснуться в любую минуту и рассказать, кто же избил ее до полусмерти.

Всего одна нерешенная проблема.

И вот сейчас Р. стоит и смотрит на тело Кристал, а логика требует от него довести дело до конца. Никто не узнает. Он был очень осторожен. Никто не видел, как мы сегодня пришли сюда. Никто не увидит, как мы уходим. В этой части больницы камер видеонаблюдения нет. Хотя в глубине души Р. гадает, не ловушка ли это. О том, что мы были в перинатальном отделении внизу, известно многим. Тем не менее Р. оглядывается по сторонам и никого не видит. Он идет к койке, к аппаратуре, поддерживающей жизнь Кристал.

Но я слежу за ним. Я знаю, что он собой представляет. Иногда Р. принимает меня как нечто само собой разумеющееся, забывает о том, что я здесь, у него внутри, – точно так же, как раньше он был внутри у меня. С того самого первого раза, когда мне было три года, а мой отец пришел ко мне в спальню, темный силуэт в дверях, запах выпитого им вина, звон разбивающегося бокала…

Этой ночью Р. появился и подмял меня под себя. Он настаивает на том, что из нас двоих всегда был самым сильным. Так бывало всегда, когда он был мне нужен.

Как тогда, когда мне приходилось иметь дело с силуэтом в дверях спальни.

Как тогда, когда он бил мою мать.

Как тогда, когда я запаниковал, услышав звон разбившегося бокала на пирушке по случаю моего продвижения по службе летом 2008 года.

Как когда Р. убил Эми Мэттьюс, спасая нашу карьеру.

Как когда он вложил пистолет в руку моему отцу и положил палец Пола на спусковой крючок.

Однако в последние месяцы Р. брал на себя все больше и больше, утверждая, что я слишком слабый, что я мучаюсь сознанием вины и он мне не доверяет. Отчасти в этом виноват я. Я дал ему слишком большую власть в ходе судебного процесса, и теперь все больше и больше подчиняюсь ему, могу лишь с завистью наблюдать за ним – когда он работает в Скотленд-Ярде, когда выпивает с друзьями, когда спит с моей женой.

Даже когда Р. спит, я не могу заснуть. Лежу без сна, пожираемый чувством вины. Я помню – просто не могу забыть. Если б только!.. Не могу закрыть глаза. Даже сейчас, глубоко внутри у Р., невидимый и неслышимый, я молюсь, по-настоящему молю Бога о том, чтобы Кристал очнулась и указала на истинного виновного.

И в маленькой больничной палате, под холодным светом люминесцентных ламп, в окружении гудящей аппаратуры, на меня вдруг накатывает безотчетный страх.

Потому что я заглядываю внутрь себя и сталкиваюсь лицом к лицу с жуткой догадкой: возможно, никакого другого человека нет. Нет никакого Р. Есть только один я. И мне ненавистно то, что я вижу. Мне ненавистен тот он, которым я стал.

Но через мгновение ужас проходит. Этого не может быть. Р. существует. Должен существовать. Потому что если я ненавижу то, каким стал, эту ненависть испытывает какая-то существенная частица меня. Если он – олицетворение зла, я должен быть олицетворением добра – альтернатива настолько пугающая, что лучше об этом не думать.

И как раз в этот момент Р. замечает в противоположном конце коридора медсестру, наблюдающую за ним. Он вздыхает и разворачивается. И спускается в перинатальное отделение к своей жене, которая ждет его и его еще не родившегося ребенка.