Комиссаржевская

Психологически достоверно в этом мемуаре выглядит порыв Комиссаржевской, вызванный, судя по всему, личной привлекательностью Красина, человека, несомненно, не только одарённого талантом подпольщика и террориста, но и чрезвычайно интересного в общении, умеющего произвести впечатление, очаровать слушателя. Не одна Комиссаржевская пала жертвой его обаяния. С Красиным готовы были иметь дело куда более стойкие и состоятельные люди. Сам Савва Морозов именно через Красина ссуживал огромные суммы на нужды революционного дела. Однако кажется маловероятным, чтобы Комиссаржевская понимала, на что конкретно она жертвует деньги. Разнообразные благотворительные вечера были не так уж редки в её артистической биографии. Вот как она рассказывала о Красине Горькому: «Очень хорошо помню странное впечатление: щеголеватый мужчина, ловкий, весёлый, сразу видно, что привык ухаживать за дамами и даже несколько слишком развязен в этом отношении. Но и развязен как-то особенно, не шокируя, не раздражая. Ничего таинственного в нём нет, громких слов не говорит, но заставил меня вспомнить героев всех революционных романов, прочитанных мною в юности»[365]. Интересно, что речь идёт о 1903 годе — то есть времени, когда Комиссаржевская собирала деньги на открытие собственного театра, жила этой мечтой, зарабатывала непосильным гастрольным трудом. И вдруг — с такой лёгкостью жертвует тысячи... неизвестно на что. Думается, что веской причиной для такого поведения могло стать только личное увлечение.

Во время гастролей в Киеве в 1905 году Комиссаржевская снова жертвовала какие-то суммы, по просьбе Красина, на дела, чрезвычайно далёкие от её собственной жизни, но отказать этому человеку она, видимо, была неспособна. Связь с Красиным Комиссаржевская поддерживала до конца жизни. Сохранилась её записная книжка за 1908 год, где имеется берлинский адрес Красина на немецком языке для писем и телеграмм[366].

20 октября 1905 года на митинге в Панаевском театре, где вырабатывалась платформа Всероссийского сценического союза, Комиссаржевская выступала и, спускаясь с эстрады, вывихнула ногу. Из-за этой травмы пришлось изменять декорации нескольких спектаклей, в которых она не могла теперь свободно ходить. 5 ноября Вера Фёдоровна снова посещает собрание союза и снова выступает на нём... С 9 декабря 1905 года, когда в Москве началось вооружённое восстание, и по 18 декабря, когда оно закончилось, в Драматическом театре не было ни одного спектакля. По свидетельству актёра театра В. Р. Гардина, «Вера Фёдоровна была всё время в каком-то тревожном ожидании. Это сказывалось на работе нашего театра, на каждом из нас, актёров, находившихся под её духовным влиянием»[367].

Тревога за собственное будущее, за судьбу театра, в конце концов за судьбу страны — вполне естественные чувства, который переживал в то неспокойное время каждый мыслящий человек, связывающий с Россией не только свою профессиональную деятельность, но и жизнь. Утверждать, основываясь на этом, что Комиссаржевская была особым образом политически настроена, разделяла революционные идеалы или, наоборот, стояла на позициях охранительных и консервативных, совершенно невозможно. Её брат, Ф. Ф. Комиссаржевский, писал о ней: «Вера Фёдоровна никогда не была ни “красной”, ни “чёрной”. Она была вполне независимым в своих убеждениях человеком. Политики никогда не “делала”. Люди всяких убеждений, если они страдали, были для неё равно близкими. Она была в душе своей настоящей христианкой. И поэтому, не считаясь ни с какими убеждениями, шла к тем людям, которым, как ей казалось, её помощь была нужна»[368].

Деятельность Комиссаржевской, которую в советское время старались представить как революционную, скорее всего следует отнести в графу «благотворительность», как её понимала сама актриса. О её внимании к чужому страданию и христианском умении прийти на помощь свидетельствует её ближайшая подруга — М. И. Зилоти: «В. Ф. глубочайше и тончайше понимала страдание. Страдание и ценность жизни она чувствовала остро, не только в отношении людей, но и всех других живых существ. Помню, как я однажды испугалась ящерицы, В. Ф. хотела её от меня удалить и схватила ящерицу за хвост, который тут же оторвался. В. Ф. несколько дней не могла прийти в себя, и сокрушение доводило её до слёз. Это не было пустой сентиментальностью, а глубоким чувством страдания.

Помню, как мы с ней зимой в санях ездили навещать больных по деревням. Так было всё обыденно просто кругом, и она в санях подле меня, такая простая, тихая. Но и в эти моменты я чувствовала, что сознательно или бессознательно чувствовали все в её присутствии: ценность сокрытой в ней жизни и силу заключённых в ней даров»[369].