Комиссаржевская

Мария Николаевна вспоминала: «Она привезла письмо от отца; он писал, что убит горем, но вынужден расстаться навсегда с семьёй, что уезжает за границу, благословляет меня с детьми и просит молиться о нём»[58]. Заметим, однако, что после расставания родителей Вера не осталась жить с матерью, а вернулась в Петербург — формально, чтобы окончить гимназию. Зиму 1880/81 года она провела в семье своей гувернантки А. П. Репиной. В её воспоминаниях об этом времени звучат уже знакомые мотивы: Вера казалась много моложе своих пятнадцати-шестнадцати лет, совершенно не интересовалась нарядами и поклонниками; она не любила регулярных занятий и под любым предлогом избегала их; в каждую свободную минуту разыгрывала комические сценки собственного сочинения, героями которых были муж и жена с вымышленными именами — Пётр Иванович и Мария Семёновна; строгий распорядок был Верой отвергаем — она не любила даже есть в определённое время, могла вскочить ночью и отправиться на поиски пищи, которую потом с аппетитом поедала в постели. Ни танцы, ни игры молодёжи Веру не занимали, она любила петь, но и пела мало и неохотно, когда приходили гости, ссылаясь на запрет отца. Запрет, впрочем, легко объясним мутацией голоса. Профессиональный певец, даже предполагая, что дочь наделена хорошими вокальными данными, не мог позволить ей петь в этом опасном возрасте.

Окончив гимназию, летом 1881 года Вера покинула Петербург. В последующие два года жизнь семьи складывалась и раскладывалась заново, как бесконечный пасьянс. Вера разрывалась между отцом, к которому стремилось всё её существо, и матерью, которой она, вероятно, сочувствовала. Относительно этого времени мы располагаем, по крайней мере, двумя противоречивыми свидетельствами.

М. Н. Комиссаржевская в своих мемуарах рассказывает так: «Я <...> получила письмо от Фёдора Петровича, полное упрёка, что я настроила Веру против него — иначе она не могла бы ответить на его письмо так, как ответила. Я спросила Веру, когда и что она писала отцу; она мне призналась, что получила от него письмо <...> с просьбой приехать жить с ним, предупреждая, что если она согласна, то должна отказаться видеться со мной, пока не будет сама самостоятельным человеком. “Я ответила ему, сказала Вера, что никогда не оставлю тебя, что довольно того, что он нас всех бросил”... и при этом она залилась слезами и обняла меня»[59].

Необычайно близкие и тёплые отношения Веры с матерью, которые хотела подчеркнуть в своих воспоминаниях Мария Николаевна, как нам уже доводилось писать, — абсолютный миф. Со слов самой Веры Фёдоровны об этом периоде сообщала М. И. Гучкова: «Вера ушла к отцу, когда он поселился со второй женой, но пробыла недолго. Та была плоха и груба с Верой»[60]. Вероятно, после развода родителей Вера попыталась жить с отцом, к которому её влекло, несомненно, больше, чем к матери. Но отношения с мачехой не складывались, остаться надолго в новой семье отца не получалось.

Марии Николаевне тоже, конечно, приходилось непросто, прежде всего в материальном смысле: «То, что Фёдор Петрович присылал для детей (75 р.), не могло хватать на жизнь; я получала от моего брата 30 р. в месяц, так что жить в Петербурге с дочерьми было очень тяжело. От продажи имения остатков не оказалось за уплатой долгов»[61]. Вторая дочь Надежда была устроена с помощью родственника, известного врача П. С. Калабановича[62] (который в это время возглавлял Свято-Троицкую общину сестёр милосердия), в один из петербургских закрытых женских институтов, а на лето отправилась в имение Рукавишниковых близ станции Сиверская по Варшавской железной дороге, куда её пригласили погостить. Но у этих богатых и радушных людей она не нашла себе места: несмотря на то, что обстановка в имении напоминала ей Марьино, её преследовало ощущение бедной приживалки. Кроме того, сказывалась тоска по дому. То же было и в институте, где Надежда сразу почувствовала другой ритм и склад жизни — отсутствие привычки к регулярным системным занятиям не давало ей возможности втянуться в учёбу. Она стала болеть и вскоре была вынуждена покинуть институт, что и сделала с нескрываемой радостью. Так сложилось, что к 1882 году обе старшие дочери вновь объединились в одной квартире, которую сняла их мать — на Гончарной улице, неподалёку от вокзала, близ железнодорожного товарного двора.

Место было, конечно, далеко не престижным, грязным, подозрительным. Н. Ф. Скарская вспоминала: «С оглушительным грохотом прыгали по булыжным кочкам ломовые телеги, толкался вполпьяна неизвестный сброд, в порывах ветра одичало носились по изломанным тротуарным плитам клочки соломы, сена и пыли, как жалкое подобие деревенского перекати-поля... Бывало, Вера и я смотрели из окна сумрачной комнаты на уличных прохожих, усевшись на подоконнике точно так же, как когда-то, в счастливые дни, в Марусине... Но какая во всём плачевная разница! Унылый городской пейзаж нагонял унылые думы. Бедная мамочка! Как бы ей помочь выбиться из тяжёлой нужды?..»[63]