Комендантский час

У Пушкинской площади машину остановил красный свет светофора. По улице Горького шли броневики. Около десятка тяжелых, в зеленой броне машин медленно двигалось в сторону Охотного Ряда. Наконец последняя из них миновала перекресток, и Быков, дав газ, вывел свой автомобиль на бульвар. Здесь движения почти не было.

– Все, я сплю, – сказал Данилов. И повернулся к спутникам: – Ясно вам? Разбудите у КПП.

Он удобнее устроился на сиденье и закрыл глаза.

А машина продолжала мчаться по улицам Москвы. Пассажиры ее видели за опущенными стеклами знакомые улицы и дома. Многие строения с целью камуфляжа были покрашены зелеными полосами, окна по-прежнему оклеены крест-накрест бумагой. На зданиях некоторых учреждений, школ висели белые полотнища с красными крестами: в них разместились госпитали. Чем ближе к окраинам, тем больше менялся город. Витрины магазинов и окна первых этажей были закрыты мешками с песком. Из таких же точно мешков на углах и перекрестках сложены огневые точки. То там, то здесь стояли сваренные из рельсов противотанковые ежи, в скверах торчали стволы зенитных мелкокалиберных пушек. Все чаще попадались парные конные патрули, вместо милиционеров движение регулировали девушки в красноармейской форме. Это было своеобразным кольцом обороны города. И хотя положение на Центральном фронте стабилизировалось, более того, почти полностью прекратились налеты фашистской авиации, город готов был в любой момент отразить нападение врага.

Рабочий пригород Москвы стал военным лагерем ополченцев и бойцов истребительных батальонов. Рядом со станками на заводах стояли винтовки, по первому сигналу на помощь армии были готовы выйти, как в годы Гражданской войны, полки московского пролетариата.

Столица была не только штабом обороны, не только мозгом войны. Она стала крепостью, о которую разбились лучшие армии вермахта, на подступах к ней нашли свою могилу сотни вражеских самолетов. Москва превратилась в кузницу оружия. Лозунг «Все для фронта! Все для победы!» стал нормой жизни москвичей.

Постепенно за стеклом машины началась совсем другая Москва: одноэтажные деревянные домики весело смотрели на улицу из-за зелени палисадников. Да и улицы изменились, кончился асфальт, начались булыжные мостовые. Трава пробивалась в щели между камнями, к покосившимся заборам прилепились лавочки. Улицы эти были тенисты, и пахло на них речной водой и цветами. Здесь замыкались кольцами трамвайные маршруты, кончались линии троллейбусов. Дальше начинались первые подмосковные деревни.

Выезд из города преграждал полосатый шлагбаум КПП. Возле него выстроилось несколько машин. Бойцы в гимнастерках с зелеными петлицами проверяли документы.

– Товарищ начальник, КПП, – позвал Быков Данилова, – прибыли.

Тот открыл глаза, огляделся, еще не придя в себя после сна, и полез в полевую сумку за документами. Проверка была тщательной. Лейтенант, начальник контрольно-пропускного пункта, внимательно просмотрел пропуска, командировочное предписание, проверил удостоверения. Рядом с машиной стояли два бойца с автоматами.

Наконец Данилов не выдержал и вынул бумагу, подписанную генералом Платоновым. Лейтенант, прочитав ее, ушел в помещение поста. Из открытого окна было слышно, как он говорит по телефону. Минуты через две он вернулся, протянул Данилову документы и взял под козырек. Шлагбаум подняли, и машина двинулась дальше.

Данилов смотрел на дорогу. Ему редко приходилось выезжать из Москвы. До войны раз в два года к отцу на Брянщину ездил да иногда к знакомым на дачу в Переделкино. Вот, пожалуй, и все. Как каждый горожанин, он обостренно чувствовал природу, но, проведя две недели у отца в лесничестве, Иван Александрович начинал тосковать по Москве. Ему не хватало людей, автомобильных гудков на улице. Вернувшись же в город, он вспоминал лес и тропинку, сбегающую к озеру, и желтые листья, плавающие в воде. Тогда, выбрав время, он уезжал в любимые Сокольники, забирался в глубину парка и мог часами бездумно сидеть на скамейке, вдыхая запахи зелени.

Но сейчас он почти не замечал ничего, кроме тех следов, которые оставила в Подмосковье война. И это были страшные следы. Они виднелись везде: на дороге, в поле, в лесу. Обгоревшие, вырванные с корнем деревья, глубокие ямы-воронки, которые аккуратно объезжал Быков, и гильзы, много поржавевших гильз – от маленьких пистолетных до крупных артиллерийских. Вот промелькнул повисший на деревьях обломок фюзеляжа самолета, а там, на обочине, лежат обгоревший остов машины и еще какое-то перекрученное железо, имевшее раньше назначение и форму. Могучая сила разрушения смяла его, затейливо переплела, и теперь никто уже не узнает, чему служил этот непонятный металлический предмет.

Когда машина выехала из леса, Данилов увидел на поле остовы сгоревших танков. Они застыли, уронив на броню дула орудий, застыли навсегда, как памятники о прошедших боях. Все поле было в обвалившихся окопах, на брустверах росли уже поблекшие полевые цветы. Танки по трансмиссию тоже заросли травой. Земля залечивала раны.