Командировка

— Талочка, — сказал я. — У меня в животе солдаты стреляют из ружей. Не завтракал и не обедал. Давай перекусим где–нибудь. Это займет не больше часа, с дорогой вместе. А потом поедешь к подруге.

Видел, как борются в ней противоречивые чувства.

Она не хотела уступать, но и отказать не могла, потому что я говорил, как умирал: тихо, печально, безнадежно.

— Ни к чему все это, — сказала она.

— Другие же все люди питаются.

— Ах, ну все равно. Даже так лучше.

Мы зашли в одно из типовых общепитовских заведений, коих за последние годы развелось в Москве видимо–невидимо, особенно в новых районах. Это заведение представляло собой комплекс из столовой, называвшейся «кафе», и бара. Главная отличительная черта комплекса — полнейшее отсутствие индивидуальности. И в этом есть своя прелесть, так как, побывав в одной такой «столовой–баре», во всех других вы уже будете чувствовать себя завсегдатаем.

Там, куда мы пришли, слева, из столовой, едко и мощно пахло подгорелыми щами, а справа, из бара, доносились чарующие звуки устаревших битлов. Мы стояли посередине перед высоким зеркалом и дверью, на которую почему–то были наклеены сразу и женская и мужская фигуры.

— Направо пойти — живу не быть, налево пойти — голову сложить! — козырнул я знанием фольклора. — Ты хочешь в бар, родная?

— Нет.

— Напрасно. Шампань–коблер твой любимый, приятная музыка, полумрак…

Она покосилась на свои часики.

— Хорошо, — вздохнул я. — Пойдем туда, откуда так сладостно пахнет горячими яствами.

Наташа отказалась есть что–либо, я на свой риск взял ей стакан сока и порцию осетрины, себе выбил гороховый суп, бифштекс, салат и компот. Не знаю, зачем это сделал: от вида пищи меня сразу начало подташнивать. Народу было немного (в этих столовых по вечерам вообще редко бывают едоки, что свидетельствует о большом запасе здравомыслия у москвичей), мы сели за столик в углу. Туесок с платком я положил рядом с бифштексом и, начав хлебать суп, небрежно толкнул его к Наташе:

— Это тебе.

Она скучающе разглядывала пейзажи на стенах, не прикасаясь ни к соку, ни к осетрине, ни к подарку.

Весь ее вид выражал нетерпение. У меня горло сжималось от любви к ней, и к ее поведению, и к тому, как отчужденно она держится, и как изредка рассеянно соскальзывает на меня взглядом, точно я один из настенных пейзажей.

— Должен заметить, Наташа, — сказал я, — что, как моей будущей супруге, тебе бы следовало вести себя приветливее. Ты посмотри, посмотри, какой я тебе платок отхватил.

— Откуда ты знаешь про Каховского?

— Твой нынешний временный муж мне выдал сию тайну.

Она удивилась, но не так сильно, как можно было ожидать.

— Где ты его видел?

— Он приезжал ко мне в Н. Мы проговорили с ним всю ночь и пришли к единодушному мнению, что я обязан на тебе жениться. После всего, что было.

— Ой! — сморщилась она. — С тобой говорить, как с глухим. Что он сказал про Каховского?

— Всю правду. Что ты любила его, а потом полюбила меня. Он ничего не утаил. Видимо, принял меня за священника.

— Зачем он к тебе приезжал?

— Это ты его посылала.

— Я?

— Да, он так сказал. Дала, говорит, мне денег на дорогу и послала.

— Витя, я пойду. До свидания.

Я успел схватить ее за руку, дернул на стул, суп расплескался и потек по клеенке серыми лужицами.

В глазах ее блеснуло злое, отвратительное выражение.

— На это ты способен, я знаю.

На мгновение я потерял выдержку, заспешил, стал развязывать тесемки туеска. Платок высветился из коробочки серо–серебристыми заячьими ушками. Наташа смотрела на меня с жалостью, как на инвалида. Может быть, я и был инвалидом.

— Витя, мне не надо от тебя подарков. Мне не надо от тебя ничего. Неужели ты не понял?

— Посмотри, какой красивый платок!

— Платок безвкусный… Ешь быстрее, я спешу.

Я глотал ложку за ложкой под ее пристально–изучающим взглядом.

— Витя! — сказала она вдруг потеплевшим голосом. — Мне не хочется делать тебе больно, но пойми же, все кончено. Да и не было ничего. Конечно, я сама дала тебе повод думать иначе. Пожалуйста, прости меня за это.

Я отставил тарелки, зашнуровал туесок.

— Пошли!

Дождик истощился, смеркалось. Было свежо, и земля слегка покачивалась под ногами.

— Посидим немного?

Сели на скамеечку на детской площадке. Я закурил. Все мои ощущения сделались расплывчатыми, как сумерки.

— Что с тобой творится, Ната, я не пойму. Мы жили вместе, обнимались, любили друг друга. Это было. А ты говоришь — не было… Я всегда догадывался, что ты сумасшедшая. Сейчас, по–моему, у тебя обострение. Но все пройдет. Ты увидишь: я буду терпеливым и внимательным мужем. Николай Петрович…

— Витя, ты помнишь, как я быстро к тебе пришла, сама. У меня была тоска, страшная тоска. Теперь тоска прошла, и я хочу быть одна. Повторяю, я виновата перед тобой…

— Ничему не верю. Ты не понимаешь, что говоришь.

Сумерки постепенно, сантиметр за сантиметром, отдаляли ее от меня, и придвинуться к ней я не мог. От нее исходило тепло и очарование непостижимости.

— По–настоящему я всегда любила, и теперь люблю, только своего мужа. Я не хотела тебе говорить, чтобы не расстраивать еще больше. Но это так. Ты же видел его. Его не любить невозможно.