Командировка

И им обоим, так давно и хорошо знавшим друг друга, незачем было по этому поводу сталкиваться лбами, как двум баранам на горной тропе. Перегудов использовал меня в качестве ускорителя, в качестве, так сказать, допинга. Никорук правильно понял и расценил факт моего появления и вел себя соответственно. То есть моя роль была жестко ограничена рамками спектакля, который игрался как бы через мою голову.

Я был функциональной деталью, второстепенным лицом, тем персонажем, который где–то в середине действия появляется на сцене и бодрым голосом сообщает: «Кушать подано!» — а затем исчезает. Когда же я стал не умещаться в рамках роли, когда выставил свои собственные претензии и амбицию, два главных действующих лица, Перегудов и Никорук, объединились и в полной мере выразили мне свое недоумение и недоверие. И не оттого ли, что самолюбие мое было уязвлено, человеческое достоинство взбунтовалось, я уже вряд ли смог бы четко ответить, ради чего стараюсь: ради прибора, с которым и без моего участия так или иначе все уладится, или ради того, чтобы доказать и утвердить свое право на более существенную роль в не мной задуманной пьесе? Иными словами, безупречен ли я сам, требуя от других нравственной безупречности?

Тяжело было сознавать, что, возможно, мое поведение в последние дни было мелким и недостойным, но признать, что вдобавок и цель, которую я преследовал, была не слишком благородной, значило признать правоту Перегудова и Никорука, а это было выше моих сил…

Воронов жил далеко, на Соколе, там, где когда–то в лучшую пору мы вместе с ним, и еще кое–кто вместе с нами, исходили все закоулки. Было много компаний, было много веселых девушек, с которыми мы дружили на пару с Мишей, было все такое, что, казалось, никогда не должно кончиться. Еще как кончилось. Не осталось ни имен, ни дат, ни лиц — только общее впечатление чего–то свежего, морозного, счастливо–невозвратимого.

На четвертом курсе Миша неожиданно женился, перевелся на вечернее отделение, и мы стали реже видеться. Да и когда встречались, это было уже не то.

Более всего Миша был озабочен теперь своими семейными делами.

К Мишиной жене Гете я относился с братской нежностью, а может быть, еще нежней. Гета была очень соблазнительной женщиной — с телом богини, современной Астарты, и с беспомощно–наивными русалочьими глазами. При этом она обладала хитрым, въедливым умом, и, разговаривая с ней, я часто испытывал ощущение, будто пытаюсь расстегнуть или застегнуть заевшую молнию. Чтобы привязать такую девицу к домашнему очагу, нужно ангельское терпение и, разумеется, время. Терпения у Миши было столько же, сколько у проголодавшейся гориллы, поэтому первые годы их супружества потрепали обоих, как двенадцатибалльный шторм две утлые лодчонки. Отъезд Миши в Новосибирск (он пробыл там год) был не самой его экстравагантной выходкой. Гета тоже не скупилась на выдумки, удовлетворяя мазохистское желание причинить мужу как можно больше зла. Но они любили друг друга и каким–то чудом сохранили хрупкое чувство среди адской путаницы своих отношений. Через пять лет у Геты родился сын, еще через два года — дочь, и на сегодняшний день это обыкновенная, я бы сказал, благополучная семья, которую изредка сотрясают слабые подземные толчки, но это всего лишь отголоски прежних вулканических извержений. Язвительность Геты со временем превратилась в милую добродушную ироничность, русалочий взгляд ее утратил злодейскую целенаправленность, она больше всего на свете любит возиться со своими, теперь уже почти взрослыми, детьми, беззлобно поругивает мужа за отсутствие тщеславия и умеет готовить бифштексы с кровинкой и шашлыки, которым могут позавидовать повара «Арагви»…

В Мишиной квартире царил непривычный беспорядок. В коридоре на полу валялись старые джинсы, рваные газеты. Из приоткрытой двери стенного шкафа выкатилось на пол несколько картофелин. Пахло горелой кашей. В комнате было не лучше. Постель не прибрана, на подоконнике, на столе и даже на диванной подушке — окурки. Книги разбросаны по стульям. На одной из полок — груда немытой посуды. Едкий устоявшийся чад табака перешибал здесь запах горелой каши. Михаил — в затрапезном тренировочном костюме — встретил меня счастливой улыбкой, но я сразу заметил в его глазах нехороший лихорадочный блеск.

— Ты что, один? А где Гета?