Командарм Лукин

— Да, Павла Петровича к тому времени из Дальневосточной республики перевели на Украину. Мне с ним довелось рядом работать. А познакомились мы, можно сказать, случайно. В двадцать третьем году я ехал в свою деревню хоронить отца. В одном купе со мной оказался высокий худощавый человек. Как водится, в дороге разговорились. Я сказал, что еду хоронить отца, но не знаю, как вести себя на похоронах. «Что же вас волнует?» — заметно окая, спросил попутчик. «Отец был религиозным человеком, и хоронить его будут по христианскому обычаю. А я — коммунист, командир Красной Армии. Совместимо ли с моей совестью присутствовать при отпевании в церкви?» «Так это же ваш отец, который, видимо, хорошо воспитал вас. Вы защищали революцию и Советскую власть, стали командиром. В церковь, конечно, можно не ходить, но обязательно похороните отца, как подобает хорошему сыну. Не надо нарушать русский обычай. И никто вас за это не осудит». «Я тоже так думал, но сомневался. А вы, простите, кто будете?» «Я секретарь Киевского губкома Постышев Павел Петрович». Вот так я с ним познакомился. Удивительный был человек, большевик с большой буквы. Думаю, старожилы до сих пор помнят его. С двадцать шестого года он секретарь ЦК Компартии Украины и секретарь Харьковского окружкома и горкома КП(б)У. Мы все учились партийной работе у Постышева. Как он о людях заботился! Вот, к примеру, говорим на бюро о подготовке и проведении какого-либо праздника. Павел Петрович прежде всего поинтересуется, что мы дадим людям к празднику кроме лозунгов и призывов, чтобы рабочий человек почувствовал праздник. А о детях как заботился! В свое время праздник новогодней елки был отменен как буржуазный предрассудок. Постышев сумел доказать несостоятельность такого суждения, и новогодние елки стали радовать детвору. И знаете, непреложным атрибутом и украшением елок в Харькове стал транспарант с четырьмя буквами «П.П.П.П.», что означало — «Привет Павлу Петровичу Постышеву». А надо сказать, что в начале тридцатых годов на Украине был страшный голод. Харьков был запружен голодными, оборванными детьми.

Да, трудное было время, очень трудное. Но, знаете, удивительно чистые взаимоотношения были между людьми. Нас связывали сердечность, бескорыстное участие в судьбе друг друга. В нашей дивизии, к примеру, воинская субординация вовсе не страдала оттого, что приехавший из глубинки командир полка останавливался не в гостинице, а у командира дивизии на квартире, спал в столовой на диване и обедал вместе с семьей комдива.

Забот было много, но главная забота была о людях. Теперь вот сам удивляюсь, как в тех трудных условиях удалось создать в дивизии ночной санаторий-профилакторий для комсостава, дивизионный дом отдыха на южном берегу Крыма в Симеизе, детский дом отдыха в Кочетке под Харьковом. Для личного состава строились новые казармы и клубы. Ну и, понятно, учились воевать.

— А учились современным методам ведения боя или больше шашками махать? — спросил Шолохов. — Вы ведь сами сказали, что учения в довоенных условиях далеко не соответствовали тому, что принесла война.

— Верно, говорил. Но учились не только шашками махать, как в гражданскую войну. У нас немало было грамотных, по-современному мыслящих военачальников. Они задолго до войны пытались учить войска тому, что необходимо в будущей войне. Взять хотя бы Якира…

— Да, это был удивительный человек, талантливый военачальник, — проговорил Шолохов. — Сейчас о нем уже пишут.

— В тридцать пятом мне пришлось с ним расстаться, — продолжал Лукин. — Меня назначили военным комендантом Москвы. Но как только Иона Эммануилович приезжал в Москву — то ли в Наркомат обороны, то ли на очередной пленум ЦК партии, — мы встречались и вспоминали годы совместной работы.

Последний раз я видел Иону Эммануиловича в Москве в мае тридцать седьмого, незадолго до его незаконного ареста. Что-то тревожило и томило Якира: он казался неимоверно усталым. На Киевском вокзале, чтобы как-то рассеять его подавленное настроение, я спросил, скоро ли он возьмет меня обратно на Украину. Иона Эммануилович тяжело вздохнул, неопределенно пожал плечами и ответил так, что у меня сжалось сердце: «Э, Михаил Федорович, что об этом говорить… — И неожиданно предложил: — Зайдем в вагон, посмотрим лучше фотографии моего Петьки и жены».

Он очень любил жену, обожал сына и, разглядывая их фотографии, как-то отвлекался от одолевавших его тягостных мыслей. До отхода поезда мы говорили о всякой всячине, расспрашивали друг друга о семьях, о здоровье, но не касались главного, что волновало нас обоих: что же происходит, почему арестовываются и бесследно исчезают люди, которых мы знали как отличных боевых командиров и преданных коммунистов? Об этом было тяжело не только говорить, но и думать.

Арест Якира поразил меня как внезапный удар грома среди ясного дня. Разве мог я поверить в то, что он шпион, враг?! Видимо, в это не верили и те, кто санкционировал арест и расправу над ним — скорую, позорную и несправедливую. Поэтому выискивали новые и новые «материалы», чтобы как-то оправдать свои действия.