Командарм

Самое смешное, что – правда. И словцо такое, пущенное левой оппозицией, пошло ходить в последний год – поначалу, правда, только среди своих, то есть товарищей – по просторам Советской России, да и по существу определение было верным. Троцкист – сиречь сторонник Троцкого. А как еще следовало понимать едва ли не формальный союз, заключенный ими во время недавнего – вполне исторического – разговора? Что ж, факты упрямая вещь, но не союз с «иудушкой Троцким» на самом деле беспокоил Кравцова. Он знал цену ярлыкам и, если что и помнил отчетливо из своего вывернутого наизнанку прошлого, так это историю ВКП(б), читанную им – другим Кравцовым – в «Кратком курсе» и вполне прочувствованную через историю собственной жизни.

Детство Кравцова – не вообще детство, а годы сознательного дошкольного и раннешкольного существования – пришлось на последние деньки «оттепели». В букваре красовался портрет дедушки Хрущева, а по черно-белому телевизору шли фильмы, истинный смысл которых он понял много позже, когда их уже практически изъяли из показа. «По тонкому льду», «Тишина», «Чистое небо»… В книжках старшего брата рассказывалось о замечательных героях Гражданской войны – Якире, Тухачевском, Блюхере, и взрослые во время застолий – приняв водки под винегрет или салат «оливье» – вспоминали войну и говорили страшные слова про тех, кто чуть не погубил страну. Отношение к Сталину было сложным. Его все еще боялись и скорее уважали, чем презирали, но при этом с гневом припоминали ему страшные годы репрессий. Кое-кто из друзей отца знал о чистках не понаслышке. Да и сам Кравцов-старший много чего рассказывал про лагеря и зеков. Он работал до войны на строительстве железной дороги на Русском Севере, там и повидал лиха.

И далее, через годы, Макс отчетливо помнил, как менялись взгляды общества, во всяком случае, того городского интеллигентного слоя советского общества, в котором он родился и вырос. Идеализация Ленина постепенно уступила место пониманию того факта, что и Ильич был всего лишь «одним из них». Потускнело и испарилось уважение к Сталину, исчез страх, появились из небытия новые старые герои: Бухарин, Рыков, даже Мартов и Либер возникли вдруг в каком-то фильме про революцию без обычной карикатурности, принятой в советском кино для изображения «господ меньшевиков». Не менялось одно. Троцкий был и оставался врагом. То ли комическая фигура из еврейского анекдота – «политическая проститутка» Троцкий, то ли злобный бес революции, погрузивший Россию в гиену огненную.

Но сейчас, возвращаясь мыслью к тому далекому времени, припомнил Кравцов – по странной ассоциации – одну исключительно неглупую книгу, читанную в годы студенчества. Теперь, через много лет вперед и назад, он не мог уже восстановить подробности. Ни название книги, ни имя ее автора не всплывали в памяти. Помнилось только, что это была книжка малого формата, в каком издавались в то время избранные биографии в молодогвардейской серии «Пламенные революционеры». Так вот, в той книге, между прочим, речь шла и о расколе социал-демократов на большевиков и меньшевиков. И советский автор – а дело происходило никак не позже ранних семидесятых – к удивлению Кравцова, бросил мимоходом нетривиальную мысль, что не будь между Ульяновым и Мартовым личного соперничества, кто знает, как сложились бы судьбы русской революции. Ведь Ульянов отстаивал позицию, первоначально озвученную именно Мартовым. Где-то так, или наоборот, но не суть важно, поскольку нынче – в новой, возникшей не без помощи Кравцова реальности – уже не Троцкий числился оппозиционером и левым коммунистом. Лидером левой оппозиции оказался державник Сталин. И всех-то дел, что если нашла коса на камень, то «камню» путь только в «Петры»[40], и никак иначе. Если нишу державника – не от хорошей жизни, и даже не вполне по своей воле – занял Троцкий, то Каменеву и Сталину оставалось одно – поднять знамя вечно зеленой «Левой». Впрочем, что правда, то правда, Троцкий умел быть прагматиком и государственником ничуть не хуже, чем лидером «истинных большевиков-ленинцев»…

Беспокоило же Макса отнюдь не то, с кем в компании оказался он здесь и сейчас, хотя ему, если честно, этот блок нравился несколько больше того. Тревожила неопределенность. Он не знал – просто не мог знать – что правильно, а что – нет. Он творил историю на ходу, в движении, решая в каждый отдельный момент времени ту из насущных задач, что казалась острее. Импровизация… игра с листа… Ну, что тут поделаешь! Не было у Кравцова готовых рецептов «как нам обустроить Россию». Оставалось надеяться, что интуиция не подведет и совесть не оставит.

4