Колыма

Подойдя к лестнице в коридоре, он осторожно взглянул наверх. Прежние обитатели последние два дня выносили ящики с бумагами и служебную мебель. Поднявшись на лестничную площадку, Филипп остановился у двери, снабженной несколькими внушительными замками. Но стоило ему дотронуться до ручки двери, как та приоткрылась. Он толчком распахнул ее и стал обозревать мрачное помещение. Комнаты были пусты. Осмелев, он перешагнул порог своих новых владений. Нащупывая выключатель, он вдруг заметил, что к дальней стене привалился какой-то человек.

Над головой ярким светом вспыхнула лампочка без абажура, и Лев заморгал и выпрямился. Когда перед глазами исчезли разноцветные круги, он заметил, что у дверей стоит булочник – худой, как щепка, мужчина. В горле у Льва пересохло. Он хрипло откашлялся, поднялся на ноги, отряхнулся и обвел взглядом опустевшие помещения, которые еще совсем недавно занимал его Отдел по расследованию убийств. Секретные папки с материалами, свидетельства преступлений, которые раскрыли они с Тимуром, исчезли. Их вывезли, чтобы сжечь, развеять по ветру плоды его трудов – грязной работы, которой он занимался последние три года. Булочник, имени которого Лев не знал, застыл в неловкой позе, и на лице его было написано замешательство сострадательного добряка, случайно ставшего свидетелем несчастий, постигших соотечественника. Лев сказал:

– Три года мы сталкивались на лестнице, а я даже ни разу не поинтересовался, как вас зовут. Я не хотел…

– Пугать меня?

– Но я вас напугал?

– Честно говоря, да.

– Меня зовут Лев.

Лев протянул ему руку, и булочник пожал ее.

– Меня зовут Филипп. Прошло три года, а я ни разу не угостил вас хлебом.

В последний раз выходя из комнаты, которую когда-то занимал его Отдел по расследованию убийств, Лев остановился на пороге и оглянулся, прежде чем захлопнуть дверь навсегда. Испытывая непривычную легкость во всем теле и головокружение, он спустился вслед за Филиппом на нижний этаж, где ему вручили буханку хлеба – еще теплую, с золотистой корочкой. Он отломил краюху и впился в нее зубами. Филипп внимательно наблюдал за его реакцией. Сообразив, чего от него ожидают, Лев проглотил кусок и заявил с набитым ртом:

– Это – самый вкусный хлеб, который мне когда-либо доводилось пробовать.

Он не кривил душой. Филипп улыбнулся и спросил:

– Чем вы там занимались наверху? К чему такая секретность?

Но, прежде чем Лев успел ответить, булочник спохватился и пошел на попятный:

– Не обращайте на меня внимания. Я лезу не в свое дело.

Не переставая жевать, Лев почел за благо ответить:

– Я руководил специальным подразделением милиции, убойным отделом.

Филипп растерянно умолк. Он явно не понимал, о чем идет речь. Лев добавил:

– Мы расследовали убийства.

– И много у вас было работы?

Лев коротко кивнул.

– Больше, чем вы думаете.

Приняв в качестве подарка еще одну буханку, чтобы отнести ее домой, а также остатки недоеденной, Лев повернулся, чтобы уйти. Филипп окликнул его, явно не желая, чтобы их разговор закончился на столь пессимистичной ноте:

– Летом здесь бывает жарковато. Наверное, вы рады возможности переехать в другое место?

Лев опустил глаза, рассматривая узор, который оставили следы ног на запорошенном мукой полу.

– Отдел не переезжает. Он закрывается.

– А как же вы?

Лев поднял голову.

– А я перехожу на службу в КГБ.

Тот же день

Институт имени Сербского занимал скромное по размерам здание, окна верхних этажей которого украшали полукруглые балкончики с железными балюстрадами. Внешне оно походило на симпатичный жилой дом, а не на больницу. Раиса остановилась, как делала всегда, метрах в пятидесяти от входа, спрашивая себя, правильно ли она поступает. Она перевела взгляд на Елену, которая стояла рядом и держала ее за руку. Кожа девочки была какой-то неестественно бледной, словно увядшей. Она сильно исхудала и болела с такой незавидной регулярностью, что недомогание стало ее обычным состоянием. Заметив, что шарф у Елены развязался, Раиса присела перед ней на корточки, поправляя его.

– Мы можем вернуться домой. Мы можем вернуться домой в любое время.

Елена молчала. Лицо девочки ничего не выражало, словно перед Раисой стояла ее точная копия с истончившейся кожей и глазами цвета зеленого бутылочного стекла, начисто лишенная внутренней жизненной силы. Или все было наоборот? И сама Раиса была бездушной копией, суетливой и заботливой, имитирующей то, что делала бы на ее месте настоящая мать?

Раиса поцеловала Елену в щеку и, не получив ответа, почувствовала, как у нее защемило сердце. Она не знала, как бороться с полным и абсолютным безразличием, которое овладело Еленой с того момента, как она, глядя на девочку полными слез глазами, прошептала ей на ушко, ожидая взрыва скорби:

– Зоя умерла.

Но Елена никак не отреагировала на ее слова. Вот и теперь, шесть месяцев спустя, она осталась совершенно безучастной, ничем не выдавая своих чувств, во всяком случае внешне.