Колония нескучного режима

— А она не откажется… Знаете почему? Не потому, что я плохо объясню. А потому что я не буду ничего объяснять. И не нужно мне этой вашей командировки. Только на билет потратитесь. Я свою командировку уже отбыл, с сорок первого по сорок пятый. Там меня хорошо учили, что можно, а чего нельзя никогда, ни по какому. И объяснили заодно, в каком месте совесть у человека помещается. Потому что иначе как потом жить? Как на самого себя в зеркало глядеть по утрам? Глаза отводить? А на суд Божий вы за меня явитесь? Или я расскажу там, что один генерал из органов очень просил? Убеждал и настаивал? И я не сумел ему отказать, такое, мол, дело… — Он поднялся, давая понять, что разговор для него окончен. — Пойду-ка я, Владимир Леонидович. А вы поступайте, как вам ваша совесть подсказывает. И ваш закон. Если он у вас есть такой.

— Ну что ж, Иконников, — генерал тоже встал и с заметным раздражением вжал сигарету в пепельницу. — Воля ваша. Только не обижайтесь потом. Всё, как говорится, делается своими руками. Если не брать в расчёт суд Божий, конечно, о котором вы так всё хорошо знаете. И имейте в виду: Бог далеко и на небе, а мы рядом и везде. И всегда. И такой расклад не кончится никогда, потому что он вечен. Как вечна система и как вечен ваш любимый Бог. Всё, свободны. Передумаете — звоните, продолжим разговор. — Он крикнул в глубину коридора: — Ткачук, проводи!

Молодой в штатском вошёл, произвёл рукой вежливый жест, что и раньше, но уже в другом направлении, и проводил гостя до дверей. Затем вернулся обратно. Генерал хмуро окинул его взглядом, почесал пальцем у виска и отдал короткое распоряжение:

— Вот что, давай ко мне этого, друга его, Шварца. Художника. Который на сестре женат. У них, кстати, дочка, кажется, совместная, лет пятнадцати. Это хорошо. И ещё. Посмотри, всё, что у нас на него есть. Всё проверь, до трусов, от младых ногтей. Понял?

— Так точно, Владимир Леонидович, всё понял! — по-военному ответил молодой и вышел из гостиной.

А Гвидон, оказавшись на площадке, не стал вызывать лифт, а, медленно переступая, двинулся вниз пешком. Пройдя в глубокой задумчивости два этажа, остановился и вжал всё же лифтовую кнопку. Нужно было торопиться, потому что дома, в Жиже, его ждал сын, Ванька, оставленный на попечение старой заботливой Прасковьи. И ещё — для того чтобы дома, в Жиже, спокойно сесть и подумать. О том, как теперь всем им жить дальше.

За все эти годы, начиная с той самой короткой бешеной ночи в подвале в августе шестьдесят восьмого и до теперешних времен, Шварцу так и не удалось расстаться с Кирой Богомаз. Он продолжал регулярно встречаться с ней по средам, на Серпуховке, где они еженедельно ночевали вместе, после чего утром каждый возвращался в свою привычную жизнь. Шварц, переделав оставленные на утро дела, уезжал к себе в Жижу, Кира же шла на работу, переводила редакционные материалы, затем отправлялась домой, к матери, Раисе Валерьевне, с которой они продолжали жить вместе после того, как ту выпустили после трёхлетней отсидки. В отличие от Юлика, втянувшегося в многолетние отношения с ней прежде всего из-за мужского удобства и ещё из-за простой привычки к уютной Кирке, чувство её к нему было неподдельным. Как влюбилась в художника из полуподвала, взявшего её так, как не брал до него никто, так и застряла в этом своём чувстве. Первые годы надеялась всё, что связь их некрепкая, временная, и она сможет легко избавить себя от образовавшейся по случайности привязанности к Юлику. Как только захочет, так и распустит слабый узелок, дёрнув за кончик нитки. Попутно отведала парочку других романов, на стороне от Шварца, непродолжительных и вполне пристойных. Однако Шварц оставался вне конкуренции. Делал своё дело изысканно и профессионально. И ни разу ни одного слова глупости от него не удалось услышать, в отличие от остальных мужиков, с которыми пересекалась когда по работе, когда по редким женским оказиям. И рисовал офигенно, как ей показалось с самого первого раза. И как писал маслом, страшно нравилось, по холсту, — её портрет, например, сделанный за три сеанса, который висел теперь в её спальне. И от него всегда хорошо пахло, по-родному.