Колония нескучного режима

В отличие от Триш, через пять учебных сезонов Присцилла, как и было договорено, оставила благотворительные уроки в детдоме и целиком переключилась на переводческую работу. К тому времени в хозяйстве Клавдии Степановны уже появился штатный педагог по иностранному языку, и таким образом всё получилось по-честному: без обмана, угрызений совести и сопутствующей порчи настроения. Тем более что теперь ей было чем заняться — у Иконниковых росла собственная дочь, требующая при своём неуёмном темпераменте немало внимания и заботы. Триш тем не менее продолжала преподавать. Причём в дополнение к основным урокам по сольфеджио, теории музыки и инструменту начала вести хор, раз в неделю, по воскресеньям. Юлик морщился, но терпел, хорошо, к сожалению, понимая, из каких молекул сделана его жена, и что любой разговор на деликатную тему пойдёт не на пользу их отлаженным отношениям, а приведёт к тому, что Триш обидится и замкнётся в себе. А этого он позволить себе не мог. Основная же проблема состояла в другом и была весьма болезненной. Как они ни старались, Триш не беременела. Шварц обследовался в Москве, она — в Лондоне. По части репродуктивной функции всё было хорошо у того и другого, без патологий и отклонений. Правда, Юлик и проверяться-то не хотел: не было смысла — то ли четыре, то ли пять абортов на его памяти, которые он и оплатил, и пережил, пребывая ещё в свободной жизни, в полуподвале на Октябрьской. Но всё же сходил, ревизовал здоровье по мужской части, для очистки совести. Результаты похода совесть очистили, но дети всё равно не получались.

— В вашем случае это скорей всего просто неудачная лотерея, — пояснила врач-гинеколог в лондонской клинике миссис Патриции Харпер-Шварц. — Ждите своей очереди и по возможности просто старайтесь не нервничать, если, конечно, уверены, что с вашим супругом всё в порядке.

Такие визиты, несмотря на выявившуюся бесполезность, Триш совершала каждый раз по приезду в Лондон, где они с сестрой регулярно проводили месяц в году, вокруг Рождества, живя в маминой квартире. Почти ежедневно, так или иначе, навещали деда. Старый Мэттью ещё скрипел потихоньку, но уже, в общем, доскрипывал. В шестьдесят четвёртом ему исполнилось восемьдесят девять, и это было предельно много даже для английского аристократа. Все, как и сам он, это хорошо понимали. Необходимую помощь по уходу за стариком взял на себя «Harper Foundation», и в результате особых проблем с бытом и медициной не возникало. Но девочки знали, что дед всё равно скучает безмерно, скучает и плачет порой. Догадывались по тому, как смотрит на них, как гладит своей сухой стариковской рукой их прохладные ладони, по тому, как прорываются внезапно из него отдельные неуклюжие слова и как он тут же обрывает себя на полуслове, не доводя до жалости и сочувствия к себе.

Сына сэру Мэттью увидеть было не суждено, здесь он иллюзий не питал. Но появления в Лондоне внучек трепетно ожидал перед каждым Рождеством. Просил обустроить в доме ёлку, загодя беспокоился о подарках для обеих, как и тогда, в счастливые далёкие времена, когда все они, с Норой и Джоном, укатывали в Брайтон и вместе готовили рождественского гуся, а потом Джон нарезал гусиную грудку слоями и клал всем по тонкому лепестку, для того чтобы в наступающем году каждому из них досталось по кусочку счастья, любви и удачи.

Они всегда привозили очередное письмо от Джона, и дед перечитывал его по нескольку раз на день. Не знали, правда, о чем Джон писал отцу. Упомянул ли хоть раз, что пасёт коров в русской Жиже? Обе полагали, что нет, иначе Мэттью непременно начал бы расспрашивать их, что же отец на самом деле имел в виду. Но старика интересовали совсем другие вещи, и это означало, что в своих письмах Джон не ставил отца в известность о таком своём интересном начинании. Сэр Мэттью подолгу рассматривал свежие фотографии жижинских домов, вглядывался в лица Гвидона, Юлика, Ниццы. Отдельно, когда оставался один, всматривался в фотографию Джона, помещённую в фигурную в рамку на столе, брал её в руки, грел в ладонях, то приближая, то удаляя от глаз…