Коломба

В полумиле от деревни, после многих извилин, Коломба вдруг остановилась в том месте, где дорога делала крутой поворот. Тут возвышалась небольшая пирамида из веток; некоторые были зелены, другие высохли; они были навалены кучей около трех футов вышины. На верхушке торчал конец деревянного, выкрашенного черной краской креста. Во многих корсиканских округах, особенно в горах, существует весьма древний, может быть, имеющий связь с языческими суевериями обычай — проходя мимо места, где кто-нибудь погиб насильственной смертью, бросать на него камень или ветку. В течение многих лет, пока воспоминание о трагической смерти живет еще в памяти людей, это странное жертвоприношение растет с каждым днем. Оно называется кучей, mucchio такого-то.

Коломба остановилась перед этой кучей листвы и, оторвав ветку от куста, присоединила ее к пирамиде.

— Орсо! — сказала она. — Здесь умер наш отец. Брат! Помолимся за его душу!

И она стала на колени. Орсо сделал то же. В эту минуту медленно прозвонил деревенский колокол, потому что в ту ночь кто-то умер. Орсо залился слезами.

Через несколько минут Коломба поднялась с сухими глазами, но с взволнованным лицом; она торопливо перекрестилась большим пальцем, как обыкновенно крестятся ее земляки, сопровождая этим знаком свои торжественные клятвы; потом она пошла к деревне, увлекая брата. Они молча вернулись домой.

Орсо поднялся к себе в комнату. Минуту спустя за ним вошла Коломна с маленькой шкатулкой в руках и поставила ее на стол. Она открыла ее и вынула оттуда рубашку, покрытую большими кровавыми пятнами.

— Вот рубашка вашего отца, Орсо. — И она бросила ее к нему на колени. — Вот свинец, поразивший его. — И она положила на рубашку две ржавые пули. — Орсо, брат мой! — закричала она, кидаясь к нему и сжимая его в объятиях. — Орсо, ты отомстишь за него?

Она до боли крепко поцеловала его, коснулась губами пуль и рубашки и вышла из комнаты; брат ее словно окаменел.

Несколько времени Орсо оставался неподвижным; он не решался убрать эти ужасные реликвии. Наконец, сделав над собой усилие, он положил их в шкатулку и, отбежав в другой конец комнаты, кинулся на свою постель и повернулся к стене, уткнувшись головой в подушку, как будто хотел спрятаться от привидения. Последние слова сестры беспрестанно раздавались в его ушах и казались ему роковым, неизбежным пророчеством, требовавшим от него крови, и невинной крови. Я не пытаюсь передать чувства несчастного молодого человека; они походили на чувства помешанного. Долго он оставался в том же положении, не смея повернуть голову. Наконец он встал, запер шкатулку, быстро вышел из дому и пошел, сам не зная куда.

Мало-помалу чистый воздух освежил его; он успокоился и уже хладнокровнее взглянул на свое положение и на средства выйти из него. Как известно, он совсем не подозревал в убийстве Барричини, но он обвинял их в подделке письма бандита Агостини и думал, что это было причиной смерти его отца. Он сознавал, что невозможно преследовать их за подлог. Когда предрассудки или инстинкты родной страны овладевали им и напоминали ему о легкой мести из-за угла, он с ужасом отгонял от себя эту мысль и вспоминал о своих полковых товарищах, о парижских знакомствах и особенно о мисс Невиль.

Потом он думал об упреках сестры и, то, что осталось в его природе корсиканского, оправдывало эти упреки и делало их больнее. У него оставалась одна надежда в этой борьбе между совестью и предрассудками: начать под каким-нибудь предлогом ссору с одним из сыновей адвоката и драться с ним на дуэли. Убить его пулей или ударом кинжала — это примиряло корсиканские и французские понятия Орсо. Найдя средство и думая о его выполнении, он уже чувствовал себя избавленным от тяжелой обузы, а от других, более светлых мыслей успокаивалось его лихорадочное волнение. Цицерон, будучи в отчаянии от смерти своей дочери Туллии, забыл свое горе, перебирая в уме все прекрасные слова, какие он мог сказать по этому поводу. Шенди[53], потеряв сына, тоже нашел утешение в красноречии. Орсо охладил свою кровь, подумав о том, как он изобразит мисс Невиль свое душевное состояние и какое глубокое участие примет в нем эта прекрасная девушка.

Он уже приближался к деревне, от которой незаметно отошел очень далеко, как вдруг услышал на дорожке, на опушке маки, голос девочки, певшей что-то и, без сомнения, думавшей, что она одна. Это был медленный, монотонный похоронный напев.

«Моему сыну, моему сыну в далекой стране сберегите мой крест и окровавленную рубашку…» — пела девочка.

— Что ты поешь, девочка? — гневно спросил внезапно появившийся перед ней Орсо.

— Это вы, Орс Антон? — вскрикнула немного испуганная девочка. — Это песня синьоры Коломбы…

— Я запрещаю тебе петь ее, — грозно сказал Орсо.

Девочка, поворачивая голову то вправо, то влево, казалось, искала, куда бы ей скрыться; она, без сомнения, убежала бы, если бы не забота о довольно большом свертке, лежавшем у ее ног.

Орсо устыдился своей свирепости.

— Что ты несешь, малютка? — спросил он, стараясь говорить как можно ласковее.