Колодцы знойных долин

— Только дважды доставали люди тут птенцов, — заговорил Асан, немного помолчав. — Первым был твой дед, второй — я. Мне помогал младший брат… Эти вопросы, которые ты сейчас слышал, нам задавал отец. Перед самым спуском. Ты идешь третьим. Будь внимателен, сынок, и слушайся моих сигналов.

Они посмотрели на синее поднебесье, затягивающееся на востоке серыми перистыми облаками, и, подобно ворам, недоверчиво прислушались к тишине.

— Пора, — сказал Асан.

Он подвел сына к обрыву, и Манкас пополз вниз. Асан стал отпускать аркан, внимательно следя за его колебанием и определяя по нему, как идет спуск. В то же время он чутко прислушивался к звукам. И молил небо о том, чтобы сын достиг карниза раньше, чем налетят беркуты. Но ему никак не удавалось унять волнение: то ли мучила ссора с сородичами, с которыми больше уже не поладить, то ли предчувствие беды. Отступать, однако, было слишком поздно, и, кажется, только это заставляло его не терять самообладания. Но с первым же свистом рассекаемого крыльями воздуха, с первым собственным сигнальным криком его грудь снова сжал знакомый леденящий холод, и старик впервые в своей жизни почувствовал, что он боится.

Аркан задергало, и через мгновение птица взмыла вверх. Наметанный глаз беркутчи успел заметить, что это молодая самка с ярко-рыжей шеей и большими пятнами на подкрыльях. Он стал поспешно отпускать аркан и замер опять, когда повторился свист. Теперь Асан знал, откуда следует атака, и перехватил беркута в тот момент, когда он только что перешел на падающее скольжение и понесся вниз с прижатыми к телу крыльями. Беркут упал черным камнем, аркан привычно задергало, и спустя несколько секунд птица показалась над ущельем. Вторым, как и положено, атаковал самец, и пока он набирал высоту, Асан отметил все его достоинства и недостатки. Беркут был старый, очень крупный, темно-бурого цвета с почти черными маховыми перьями и четким мраморным рисунком у основания опахал. Тяжело взмахивая крыльями, он поднимался по спирали, словно ввинчиваясь в синеву, но еще продолжительное время виделись белое основание хвоста и белое оплечье. Беркут был сыт, пожалуй, излишне сыт и набирал высоту гораздо медленнее, чем его подруга. Старик облегченно вздохнул: самец был почти не страшен.

Точно соблюдая интервал, птицы повторили атаку. Асан беспрерывно кричал, заранее предупреждая сына.

После третьей атаки самка взлетела вверх, теряя перья, и, не набирая высоты, с яростным клекотом ринулась в ущелье одновременно с самцом.

— Оба! — истошно закричал Асан. — Отбивайся ножом!..

Он откинулся назад и застыл. Птицы поднялись не так стремительно, как раньше; самка летела совсем тяжело, и старик заметил, как безжизненно повисла у нее лапа. Пот залил все лицо, мешал смотреть, и он встряхнул головой, как конь. Проследил за птицами. Сердце его стало успокаиваться. Коп-ажальские ак-йыки славятся свирепостью, но хуже всего, когда пара разновозрастная и самка моложе самца. Должно быть, подумал Асан, ей сейчас нужно время опомниться, прийти в себя.

— Ну как там у тебя? — спросил он у сына.

Снизу долетел короткий вскрик, и одновременно с ним беркутчи опрокинулся навзничь. Ударился головой о камень. От резкой боли потемнело в глазах, он перевернулся на живот и, подтянув ноги, привстал на четвереньки.

— Манкас!.. — застонал старик, мотая окровавленной головой.

Он долго пытался подняться. С неимоверным трудом встал и, шатаясь, тяжело переступая вялыми ногами, отер с лица кровь.

— Манкас! — прохрипел он.

Дрожащими руками стал выбирать аркан, это стоило огромных усилий, и он не сразу понял, что аркан свободен. Кровь стекала по немигающим, остановившимся глазам; он не отирал ее, потому что ничего не видел.

— Ман-ка-ас!..

Душераздирающий крик пронесся по горам. Пегий отпрянул и, волоча чембур, побежал по тропе. Скалы живо откликнулись равнодушным эхом и замолчали.

Обезумевший от горя старик, хватая воздух руками, побрел по камням. Зацепившись за ногу, за ним змеился черный аркан.

Потухающим сознанием, подобно пресытившемуся грифу, Асан искал своего спасения на краю обрыва. И когда сорвался, вскрикнул пронзительным, гортанным криком, в последний раз в этом мире, и полетел вниз, широко раскинув еще сильные руки.

Старый залетный гриф, лежавший на террасе в соседних Черных горах, вздрогнул и поднял голову. Розовая шея его напряглась, застыла, подобно змее, приготовившейся к броску. Но птица была сыта. И она снова легла, повернувшись теперь в сторону Коп-ажала.

Я давно шел навстречу этому рассказу, с самых юных лет, потому что, как уже сказал, судьба аула беркутчи была для меня далеко не безразлична.