Колодцы знойных долин

Хамза откинул с высокого лба волосы и зашагал по юрте. Все ждали его слова.

— Страшнее всего, когда человек судит себя сам, — сказал он наконец. — Амир пришел к нам по доброй воле, Жумаш. Я бы не поверил ему, если бы он был сыном богача. Но он такой же бедняк, как и ты. У нас одна дорога в жизни.

Хамза помолчал, потом повернулся к Акжигиту и распорядился:

— Выдай ему винтовку!

— Хорошо, — кивнул Акжигит.

— Иди, Амир!

Амир встал и медленно пошел к выходу. Уже за дверью он снова услышал голос Хамзы и невольно прислушался.

— Ты знаешь, сколько людей в армии алаш-ордынцев? — спрашивал он у Жумаша.

— Не знаю. Много.

— Что ж, будем всех их расстреливать? Сами себя будем уничтожать?

— Этот заслужил пулю. Ты слишком мягок, Хамза! — горячился Жумаш. — Слишком добр, смотри!..

Амир отошел от кибитки.

На рассвете Хамзе сообщили, что Амир исчез и никто не видел его. Вместе с ним исчез и Каракуин. Акжигит перечислил имена джигитов, которые ночью охраняли аул, и виновато замолчал. Хамза нахмурился, выслушав новость, и распорядился, чтобы собирались в дорогу. Утренний мороз прихватывал снег, холодно дышал в лицо. Вместе с повстанцами задвигались и жители малого аула. Они начали разбирать кибитки и укладывать вещи в тюки. Теперь в малом ауле было вдоволь подвод — их оставляли жителям повстанцы.

Из большого аула донеслись громкие, тоскливые причитания байбише Адайбека, плач женщин. Вскоре два батрака запрягли лошадей, и подводы с бием Есенберди, муллой Хакимом и другими стариками — родичами покойных, с женщинами — выехали из аула. По древнему незыблемому обычаю они везли трупы Адайбека и Сей-сена на родовое кладбище. За подводами увязалась тощая сука и, усевшись на пригорке, протяжно завыла.

Жители как-то притихли, укладывались без привычного во время откочевки шума и гомона. На месте оставался большой аул, что само по себе было событием немаловажным. И еще: повстанцы шли на прорыв, шли навстречу Красной Армии, и люди боялись, что после их ухода может случиться всякое, и торопились. Им хотелось покинуть Коп-чий хотя бы вместе с отрядом.

Земля, обессиленная долгими осенними ветрами, словно забылась под мягким невесомо-белым покрывалом. Затихли осенние пастбища, поникли под тяжестью снега густые камыши вокруг промерзших озер, безмолвными сделались худые деревья. Прошло всего несколько дней, как выпал первый снег, и стало ясно, что старики верно предсказали характер зимы. Природа как бы задалась целью подвергнуть новому испытанию людей, вышедших только что из войны. Повстанческие отряды и части Красной Армии разгромили белогвардейцев в Саркуле, Тайсойгане и Уиле и теперь преследовали мелкие, рассыпавшиеся по степи группы врага.

День за днем зима показывала свой норов. Выпали снега, и ударили морозы. Выпали еще снега, и вскинулись ветры. И когда ветер устанавливался с северо-востока, со стороны гор Акшатау, начинались бураны. То ослабевая, то вновь набирая силу, длились они по нескольку дней, и люди горько вздыхали, глядя на белую круговерть. Что, если это затянется? А если затянется, то хватит ли сена для оставшегося скота? Хватит ли сил выстоять до весны?.. В обкраденной войной степи начинался голод, пришли болезни, смерть.

В один из вьюжных февральских дней из аула Кара-бау выезжал продовольственный обоз, следующий на нефтяной промысел Макат. Неделю добирался обоз с берегов Уила до Карабау сквозь вьюгу, изнемогали от усталости и холода люди, обессилели верблюды, но начальник обоза красноармеец Жумаш не стал задерживаться в ауле. Ничего доброго не сулила погода, с каждым часом дороги обрастали сугробами, а в Макате ждали хлеб.

Вместе с обозом шли худые и измученные голодом люди, бросившие свои дома. В каждом ауле число их увеличивалось, и тех, кто совсем ослабел в пути, Жумаш сажал на подводы. В Карабау к ним присоединилась и Санди, пришедшая пешком от мавзолея Секер, куда раньше люди ездили с жертвоприношениями и несбывающимися надеждами; там, рядом с древним мазаром, был похоронен Махамбет.

Целый день пробыла она у могилы Махамбета, вволю наплакалась, вспоминая короткие дни своего счастья. К вечеру завьюжило, и горизонт подернулся зловещей мутной пеленой. Санди вся застыла. А небо быстро темнело, и хлопал над головой на высоком шесте белый изорванный лоскут. Под тулупом, в замерзающем молодом теле, под сердцем, где, казалось, собралось оставшееся тепло, стучала, билась жизнь, подобно родниковой воде: новая жизнь боролась за свое право жить. Ее зов — слабый поначалу — становился все слышней, требовательней, пока наконец не пробудил инстинкт, а потом не овладел сознанием матери. Санди плотнее запахнула полы тулупа и заплакала снова. Уходя, она долго оглядывалась назад, словно стараясь навсегда запомнить это зимнее суровое убранство и покой холма. Снег бил в лицо уже колючим песком, змеился по ровному полю сотнями овечьих тропок. До ближайшего аула было версты три, не больше. Санди шла, и чем дальше, тем настойчивее крепла мысль, что ей надо идти туда, где больше всего теперь нужны люди, где бы находился и Махамбет, если бы остался жив.