Колодцы знойных долин

Махамбет полулежал и видел небо в тучах, беспрерывно шевелящееся, пронзенное бесчисленными разноцветными снежинками. Ниже смутно виднелась вершина холма, за этим холмом где-то далеко затерялись пески… Он, не отрывая взгляда, смотрел вдаль. Кого он ждал оттуда? Товарищей по оружию? Амира?.. Санди?.. В памяти, всколыхнувшись, всплыла осенняя предпоходная ночь, когда он расставался с Санди… Тогда ни он, ни Санди не сказали друг другу ничего значительного. Просто сидели, вместе с товарищами пели песню, которую сложил Хамза. Голос Санди звучал грустно, но так проникновенно она еще никогда не пела.

За годами пусть пройдут года,

Голос мой запомни навсегда,

Ты любовью сына, моя степь,

Будешь вечно, вечно молода, —

пела Санди. Ее голос настигали огрубевшие голоса джигитов, потом отставали, затихая… Теперь он услышал в словах Санди страстное желание увидеть его снова, увидеть победителем, невредимым. И слово «сын» несло их мечту, надежду, будущее…

Ты любовью сына, моя степь…

Махамбету чудилось, что он слышит грудной и немного грустный голос любимой.

А снег с тихим шорохом падал и падал сверху. Он белым пухом покрывал разметавшиеся, как крылья, полы халата, скользил по смуглым натруженным рукам. И больше уже не таял на запрокинутом лице Махамбета.

Из кустов, часто оглядываясь назад, выехал Сейсен. Окаменевшее тело Адайбека сползало то в одну, то в другую сторону, и Сейсену немало труда стоило удержаться на коне. Тулуп Адайбека был накинут на плечи Сейсена поверх его собственной шубы и держался на веревке, которая стягивала концы воротника, обхватывая грудь. Шапка Адайбека из жеребячьей шкурки тоже перекочевала на голову толстяка. Но от всего этого было мало проку — холод сковывал тело; лицо, пальцы рук и ног сводило все возрастающей щемящей болью.

Каракуин испуганно храпел, косил глазом на ношу и шел боком. Сейсен от злости несколько раз рванул поводья, и скакун, закинув голову от боли, присел на задних ногах. Смерть обошла Сейсена, но с ним был холод, рана, долгий путь, труп дяди, который нужно было доставить в аул.

Впереди из-за холма вылетело несколько всадников, и, увидев их, Сейсен заторопился. При мысли, что отец послал людей на розыски, сразу отлегло от сердца.

Всадники стремительно приближались. Сейсен присмотрелся, судорожно вцепился пальцами в халат Адайбека, узнав среди всадников Хамзу, Акжигита. Конь скакавшего впереди всех Хамзы, подлетев к Сейсену, осел, проехался, взрывая копытами летучий снег. Хамза нагнулся, рассмотрел труп Адайбека и что-то спросил. Громкий жалобный вопль раздался вместо ответа. Сейсен, в ужасе обхватив голову руками, припал к седлу. Обветренное лицо Хамзы исказилось, он со всего маху рубанул саблей Сейсена по сгорбившейся спине. Сейсен изогнулся, закричал истошным заячьим криком и стал сползать с седла.

Амир нашел отряд через сутки. О том, что повстанцы стоят в ауле Адайбека, он узнал в Керимакасе и за ночь проделал весь обратный путь. Его остановили, как только он выехал из зарослей Коп-чия, расспросили, и плотный, среднего роста старик привел его в шалаш Акжигита. Нагнувшись, они прошли внутрь — впереди повстанец, за ним Амир. В нос ударило спертым теплым воздухом: шалаш был битком набит спящими людьми. Зыбкий свет жировки освещал его.

— Устраивайся здесь, парень, — вполголоса предложил старик. — А утром подойдешь к Хамзе. Как тебя зовут?

— Амир.

Старик слегка подтолкнул Амира вперед. Амир шагнул, задел в полутьме чью-то ногу и остановился в нерешительности.

— Что… Что случилось? — вскинул голову потревоженный, и по голосу Амир узнал в нем Акжигита. — Это ты, Ашим?..

— Тут приехал один парень, — пояснил старик, обернувшись в его сторону. — Говорит, искал нас.

— А-а-а… Пусть спит… Утром…

Акжигит взглянул на Амира, но спросонья, видимо, не узнал и откинулся снова.

Старик ушел. Амир нашел свободное место и, не раздеваясь, осторожно прилег, положив руки под голову. «Не узнал меня», — подумал он про Акжигита, вспоминая, что рос сын пастуха Лукпана тихоней, ни в чем не перечил старшим и в играх был послушен ему и Махамбету. «Это даже и лучше, что не узнал», — подумал он опять, не замечая, что радуется этому. И стал думать о том, как завтра встретит его молчун Махамбет — скажет ли слово или отвернется, как взглянет на него Санди, как поймут его возвращение земляки… Он думал долго, глядя на темный потолок шалаша и слушая тяжелое дыхание людей, храп и сонное неразборчивое бормотание. Он знал, что это все разные люди, что один стар, а другой молод, что один силен, а другой, может быть, слаб. И, однако, вступили все они на одну дорогу и идут по ней. А он плутал то туда, то сюда, словно путник, сбившийся с пути и не знающий примет местности, а уже смеркается над землей, и поземка давно крутит, заметая следы. Прокладывай, путник, нелегкую тропу сквозь сугробы и ночь, шагай, ругая себя, что поступил опрометчиво, не вняв голосу рассудка, ищи людей и тепло. Жировка потухала, темнота сгущалась, в неподвижном воздухе шалаша мерцал язычок пламени, похожий на далекий, призрачный, заманчивый огонек в ночной степи.