Колдун

Я почувствовал потребность написать письмо. Даже, возможно, несколько писем тем, от кого зависела моя дальнейшая работа, мое положение, мои планы. Да, мне следовало объяснить себя, сказать самое главное, чего никогда не скажешь прямо, в разговоре, в кабинете, через стол; посвятить серьезно и откровенно в перемены, происходящие со мной, в намерения и замыслы: я хочу работать, могу и должен работать, искать и бороться, учительство — мое призвание, ему я отдам себя целиком... Есть люди, которым я просто обязан обо всем этом рассказать — спокойно, непринужденно... Есть по крайней мере один человек... Это связано... Она должна знать прежде всех, должна услышать, наконец, понять, иначе...

Складываются строчки. Везде: в поселковом магазине, во дворе, у моря, в постели ночью... Строчки, строчки, фразы...

«Нам не хватало обстоятельности. Все наши усилия, наши предприятия, с помощью которых мы намеревались наладить... ввести в нормальное русло... это, по сути, вариации игры; в них были легкость и занимательность; это были «кошки-мышки», «третий лишний», ‹кто больше вытерпит» и так далее. В содержании самих этих усилий не было основательности... Если отдавать предпочтение игровому, эмоциональному (соревнование, состязание самолюбий, амбиций, темпераментов), если забыть, что семья — образование рациональное, основанное на разумных, реальных началах — да-да! — с дипломатиями, тактиками, стратегиями (ромашки-лютики и голосовые связки тут дрянное подспорье), — если все это так, то...»

Строчки возникали, завивались, скрючивались, сплетались, пронизывали друг друга, я повторялся, сбивался, что-то главное ускользало, только одно было непрерывно и монотонно: обстоятельность, обстоятельность... А вечером в саду все это отступало, казалось незначительным, и складывались совсем другие строчки. И время уплывало, и я все не мог приступить к своим письмам...

Сочиняя в уме, я словно проваливался куда-то, отрешался от всего, и Анна заметила, смеясь, что у меня вид человека, что-то недавно потерявшего и соображающего теперь, как и где это могло произойти.

— Так интересно вы задумываетесь!

— Письма собираюсь писать, — сказал я. — Дела...

— Да что вы о делах так скоро? В отпуске о делах думать — неразумное занятие. В отпуске надо отдыхать. Вволю. По всем статьям.

— Для меня это не только отдых, Анна, — пробормотал я, смущенный тоном, каким она произнесла последние слова. — Для меня это — своего рода, как говорится, возрождение, что ли.

— Ну, вы еще такой молодой, вам еще рано...

— Получается, что в самый раз.

— Конечно, как у кого, — вздохнула она.

Заканчивался только первый месяц моего отпуска, а мне казалось, что я тут целую вечность. Дети привыкли ко мне. Мы играли в театр, устраивали целые спектакли по сказкам «Снежная королева», «Спящая красавица», «Али-баба». Режиссером была Рита. Именно у нее возникла мысль написать слова на сюжет «Лебединого озера», а уж я затем решил, что написать надо в стихах, и все согласились, и я рьяно принялся за дело. Стихи я, конечно, писал, «когда-то в школе», потом это само собой отошло, и было теперь забавно наблюдать, с каким азартом, упоением я отдался сочинительству. Через два дня я уже читал «труппе» радостные излияния Одетты, узнавшей, что она любима самим принцем, — какую-то воздушную, нарочито детскую, ужасно складную тарабарщину. И Рита мрачно и не задумываясь забраковала ее.

— Совсем же не так, не так! — убийственно сказала она. — Ведь она же счастливая, понимаете?! Она же испытала самое большое чувство в жизни! Ведь она уже никогда не сможет сделать ничего нехорошего или некрасивого, потому что испытала такое чувство! Разве вы не знаете, как это бывает? Не читали никогда?.. — И страстным, дрожащим от напряжения голосом, она начала декламировать: —

Влеченье сердца — это тот же рок.

Я вся его. Возлюбленного дар —

Та жизнь, что предо мной теперь открылась.

Я будто снова родилась на свет

И чувствую себя его созданьем.

Чем до него была я? Только он

Меня так поднял в собственных глазах. Да, в меру счастья вырастают силы

И зреет дух наш; а душе глубокой

Глубины жизни далеко видны.

Я лишь теперь сама собою стала,

Я силу воли обрела в себе.

Ничто теперь меня сломить не может —

И я на все великое готова... [1]