Колдун

— Да тут город близко, — улыбнулась Анна. — Всего тридцать километров. Так что это не пример, Николай Петрович. Да и не про то Александр Михайлович, а про возможность отдыха. Так ведь, Александр Михайлович? Мы же тут, считай, дачники. Вон их сколько, приезжих, летом. Да и только что — живем. А на работу в город ехать...

Все это прозвучало как-то несуразно, сбило мой философский настрой, но все же я был благодарен Анне за поддержку.

— Речь не только об отдыхе, — сказал я, отхлебнув остывшего чаю. — Речь и о другом.

— О чем другом?

— Вот понимаете: вдруг уясняешь себе: жизнь — это устремление напролом. А как же? Есть цель, отпущено тебе столько-то времени — успевай. Отсюда и взвинченность непрестанная, и суматоха, и боязнь опоздать. Время диктует. Все надо делать решительно и быстро. Нет времени на неспешные обдумывания, на пробы разных там вариантов. Впёред! Напролом!

— Этак ведь недолго и...

— Конечно; всякие спотыки, промахи, бах носом — все бывает, никто не застрахован. Но это — неизбежно, запланированно. Время диктует... Вот так живешь-живешь, а потом вдруг — выдохся. И уж тогда такой уголок действительно раем покажется. Открываешь вдруг в себе способность основательно взвесить все, обдумать, выводы какие-то сделать...

— Да-да, — серьезно, но с теми же веселыми бликами в глазах сказал он. — Мы с надтреснутой душой едем искать утешения. В каком-то выводе, жизненной формуле, чтобы ею успокоиться. Ищем, уверяем себя, что вот — нашли, и самая правильная она, и ко всему приложима. А люди между тем жизнь строят.

Я растерялся. С самого уже начала, когда он сказал про «надтреснутую душу».

— Что вы называете «строить жизнь»?

— Ну... Все, что вокруг нас и в нас, — это и строят.

— В таком случае и «надтреснутые души» тоже строители.

— Совершенно верно. Но как-то получается, что иной идет, а за ним — пепел и обломки. Чудно, не правда ли: строя жизнь, уничтожать?

— Да, чудно, — ответил я потерянно.

— Да вы не подумайте, ради бога, что я про вас. Я — вообще, к тому, что напролом — не позиция. Зрячим надо быть, вот что. Это главное условие. Не просто видеть, а зрить. И просто глаз недостаточно. — Он снова засмеялся. — А то ведь знаете, как ожечься можно!

Я тоже заставил себя засмеяться.

— Вы, наверно, не раз обжигались. — Я сказал и тут же пожалел: лицо его дрогнуло, сразу как бы отдалилось, замкнулось. И хотя он продолжал улыбаться, видно было, что я задел его и, может быть, больно, и ему жаль меня, такого дурака.

— Случалось, — сказал он. — А как же?! Кому, не ожегшись, удавалось, а? Подите-ка, сыщите такого...

Вот такой у нас состоялся первый разговор, и я потом злился на себя за неудачную попытку повернуть «по душам», за несдержанность и мальчишество. Он продолжал время от времени наведываться, но такого длинного разговора между нами больше не получалось; мы обменивались лишь обычными, расхожими приветствиями и фразами. И жизнь моя в общем текла, как и раньше, до знакомства с Николаем Петровичем, — плавно, размеренно, невозмутимо, хотя я и чувствовал легкую неуютность при упоминании имени соседа и старался не признаваться себе, что причина — в ревности к его первенству и авторитету.

Однажды, когда мы с Ритой сидели на берегу, на камнях и смотрели закат, она сказала, что он воевал в этих местах. Странное дело: я как раз тоже думал о нем. Рита читала, время от времени взглядывая на заходящее солнце, я молчал, по привычке пытаясь сосредоточиться на сути перемен в моей жизни, и невольно вспоминалось про «формулу», про «надтреснутые души», и выплыл его образ. Мысли о нем скоро захватили меня целиком, каким-то непостижимым образом соотносясь с закатом, — я смотрел на закат и думал о нем, когда Рита вдруг произнесла:

— Он воевал в этих местах. — Она была во власти сильного, неумело сдерживаемого волнения, лицо напряглось, стало бледным, крепко сцепленные пальцы стискивали книжку. — Его очень тяжело ранило, обгорел... чуть не истек кровью. В госпитале еле выходили... Отняли ногу, она отгорела почти... А потом жена написала ему, что он, такой, ей не нужен... Как это страшно жестоко! — Глаза ее сверкали. — Как бесчеловечно, бездушно. Дико. Низко...

Солнце коснулось воды и начало быстро сплющиваться, затем вдруг оболочка его снизу порвалась и оно растеклось по горизонту тонкой оранжевой полосой.

— Он вышел из госпиталя и никуда не уехал. Остался. Навсегда. — Голос Риты постепенно остывал, становился задумчивым. — Сделался здешним человеком. Он говорит, что тут его вторая родина...

Все это никак не гармонировало с понятием «тургеневский уголок», расстаивало, путало меня. Жалость к нему смешивалась с досадой, что вот, именно он, а никто другой, он — уважаемый, авторитетный, ко всему здесь причастный — становится причиной диссонанса. И я постарался сказать как можно спокойнее:

— Что ж, он прижился, действительно стал своим. Вот — даже известным стал... Как-то, честное слово, не укладывается, что он цветовод. Что-то другое ему подходит... Что-то другое... Но что?

— Не любите вы его, — угрюмо произнесла Рита.

С этим я не хотел соглашаться.