Колчаковщина

Максим перестал стучать посудой и напряг слух.

— Нет, не ошибаюсь, собачье чутье у меня на это. Ну, отберите у него пока документы, без документов куда с парохода денется.

— Хорошо.

Офицер, позванивая шпорами, прошел дальше. Френч вышел на палубу.

Максим решил действовать…

До обеда оставалось еще часа два. Звонков из рубки нет, пассажиры — кто сидел на палубе, кто отдыхал в своих каютах. Максиму не терпится. Несколько раз заходил в рубку, — не закажет ли чего пассажир из пятой каюты. Киселев сидел в углу спокойного мягкого дивана и перелистывал книгу, время от времени поглядывая в окно на плывущие мимо зеленые берега. У противоположной стены рубки тихо перешептывались девочки. Максим волновался — как сказать пассажиру, что его собираются арестовать?

Подошел обед. Пассажиры один за другим появлялись в рубке и требовали себе то то, то другое. Киселев отложил книгу и вышел на палубу. Через некоторое время вернулся, взял книжку, сел за отдельный столик у окна, но обеда как будто заказывать не собирался.

Максим не выдержал. Подошел к Киселеву, почтительно склонился перед ним.

— Прикажете подавать обед?

Димитрий изумленно вскинул на официанта глаза, улыбнулся каким-то своим мыслям и сказал:

— Хорошо, подавайте.

После обеда Киселев заказал кофе. Максим негодовал про себя.

«Вот захотел кофе не вовремя, просил бы скорее счет».

Подавая Димитрию счет, Максим с особым выражением в голосе сказал:

— Вот счетец, проверьте, пожалуйста.

Киселев, не глядя на счет, полез в карман за деньгами.

Максим, не выпуская счета из рук, держал его перед Киселевым и тихо настаивал:

— Нет, уж вы проверьте, пожалуйста.

Димитрий нагнулся над счетом.

Борщ малороссийский… вас хотят арестовать… свиная котлетка… рябой человек во френче шпион… стакан кофе.

— Верно-с, господин?

— Верно, — спокойно ответил Киселев и протянул Максиму деньги. Максим взял деньги, счет, собрал посуду и ушел.

…Роман поляков офицеров с барыньками быстро развивается. После обеда один из офицеров запирается в каюте с барыней, матерью старшей девочки. Другой со своей дамой гуляет по палубе. Девочка подходит к каюте, стучится.

— Мама!

Ей не отвечают. Девочка бледнеет, отходит, склоняется над пианино. Все ниже, ниже. Вздрагивают худенькие плечи. Из-под пальцев льются печальные, щемящие звуки.

Плачет девочка, плачет пианино…

Димитрий поднялся и вышел на палубу. Прошелся несколько раз взад-вперед и спустился вниз. На корме, среди кучки мужиков, увидал человека во френче. Димитрий с равнодушным видом подошел ближе.

Огромный мужик, ходок в земельную управу, рассказывает:

— Ну и дела пошли. У нас, в Сизовке, каждый день увозят народ, прямо с поля берут. Придут домой, дома нет, народ весь на пашне. С пашни и берут, не ждут, когда вернутся. Так и пропадают люди.

— А за что берут?

— Да ни за что. Так, по злобе кто сболтнет или сдуру, — большевик, дескать. А то сам неосторожное слово скажет, ну и готово, и сгиб человек.

Френч не выдерживает.

— Ну, это ты, дядек, зря. Так ни за что не возьмут, за что-нибудь берут, не в бессудной земле живем.

— То-то и есть, что в бессудной!

Димитрий мельком взглядывает на Френча и спокойно обращается к ходоку из Сизовки:

— Куда ж их берут?

— Нам об этом не говорят — куда. А только назад никого из них нет.

Димитрий постоял еще немного и поднялся наверх. Остановился у борта, глядит на широкую мутную реку. Снаружи — человек, которому деваться некуда от скуки, а внутри — неустанная напряженная работа мысли.

«Как уйти?»

Снизу поднимался Френч. Быстрыми глазами обшарил палубу, увидал Киселева, остановился невдалеке.

— Далече изволите ехать?

Киселев равнодушным взглядом скользнул по рябому лицу Френча.

— Далеко, за Барнаул.

— По делу?

— По делу.

— Где изволите служить?

— В земстве. Лесные заготовки у нас в верховьях.

Димитрий говорит спокойно, скучно позевывает.

Плюет за борт, наклоняется и следит за плевком. Человек во френче тоже делает равнодушное лицо, склоняется над бортом, плюет в воду.

— Слыхали? Омск взят, — вдруг ошарашивает Френч.

Киселев спокойно улыбается.

— Ну что вы? Кто его возьмет?

— Большевики пришли.

— Откуда вы слышали?

На пристани телеграмма была.

Димитрий смеется.

— Вранье! Откуда быть большевикам? В газетах пишут, — большевики за Уралом.

С равнодушным, скучающим видом отворачивается от Френча и неторопливо спускается опять на нижнюю палубу.

«Где же я видал этого человека?» — напрягает Димитрий память.

Среди матросов и пассажиров третьего класса настроение приподнятое.

На пристани встречный пароход передал последние слухи из Омска.

— Неустойка у белых. Опять обилизацию делают.

— Делают?

— Делают, да не идут.

— А почему не идут? — горячится пожилой мужик, хорошо одетый, коренастый и жилистый.

— Ты почему не идешь?

— А ты почему?

— Мы хлеб зарабатываем, пашем, некогда нам.

— Ну, а я не зарабатываю, по-твоему, ворую, што ли? И я зарабатываю, и мне некогда.

— Никому, видать, неохота на войну-то…

— Конешно, кому охота.

— Работать-то молодых бы оставили, а нас, стариков, брали. Почему такое — стариков не берут?