Колчаковщина

Чумлякские поднялись, когда на Иртыше только что проплыли последние льдины. Из города шли разные слухи. Несмотря на газетные уверения о победе, о том, что от большевиков отвернулись рабочие массы, что в Большевизии — так колчаковцы называли Советскую Россию — голод, слухи, один другого тревожнее, упорно проникали в народные массы. Говорили, что на фронте неблагополучно, что солдаты колчаковской армии переходят к большевикам и в одиночку и целыми полками, в полном вооружении, нередко вместе с командным составом… Говорили, что никакого голода в Большевизии нет, что отношения к оставшейся у большевиков интеллигенции благожелательное, что даже буржуев-де щиплют не очень уж шибко…

Откуда ползут эти слухи, в какие щели наглухо законопаченной Сибири проникают — не определить. А слухи все настойчивее, все тревожней.

Чумлякские парни бежали из города десятками. Ловить дезертиров приехал в село отряд милиционеров. Мужики попрятали сыновей по заимкам у родных да односельцев, в степи по ометам да по глубоким степным оврагам. Начальник отряда дал мужикам три дня сроку. Мужики угрюмо посматривали на милиционеров, о чем-то перешептывались друг с другом и сыновей не выдавали. Не дождавшись в положенный срок ни одного из дезертиров, начальник приказал собрать всех мужиков, у которых сыновья значились в бегах, выстроил стариков в ряд и выпорол каждого четного. В ту же ночь мужики подожгли дом, в котором остановились милиционеры, несколько человек ухлопали, остальные ускакали. В перестрелке было убито четверо мужиков. К утру подоспели скрывавшиеся по степям ребята, быстро сорганизовали отряд, объявили село на военном положении и всюду выставили патрули. Мужики понимали, что стычка с милиционерами даром не пройдет, и вооружались кто чем попало: отнятыми у милиционеров ружьями, выкованными в овраге за Чернораевой заимкой пиками, вырытыми из земли заржавленными шашками, железными вилами.

К Петрухину из Чумляка поскакали гонцы.

Через два дня к селу подходили две роты солдат. Чумлякцы окопались за поскотиной и встретили отряд дружным залпом из нескольких десятков ружей. Ночью повстанцы покинули село.

3

Петрухин был в это время в городе. За несколько месяцев отсутствия Алексея многое изменилось, и он жадно ко всему присматривался и прислушивался. Торопливым шагом бегут по улицам озабоченные люди. И озабоченность у них какая-то особенная, своя. Битком набиты кафе и столовые. И всюду эти озабоченные люди. И разговоры у них тоже какие-то свои, особенные:

— Омск… Манчжурия… Харбин… Владивосток… Омск… Харбин…

Какой вдруг понятной становится эта озабоченность. Да ведь это же город спекулянтов и политических шарлатанов. Из Питера, из Москвы, с Урала, со всего Поволжья собрались делить шкуру еще не убитого сибирского медведя.

Слухи, как ветер степной, — не знаешь, откуда пришли, куда побежали. Промчался ветер, а травы степные все еще шепчутся, все еще шепчутся, все еще головами колышут. Слухи пришли и ушли, — но все еще никнут человечьи головы ухом к уху, чуть слышным шелестом шелестят тонкие губы:

— Шу-шу-шу-шу.

— Идут, идут, идут.

— Слышали? Слышали? Идут от Кустаная, от Челябинска, от Тюмени, из Семиречья. Слышали? Слышали?

…Получили большевистскую прокламацию.

Прилетел вражий аэроплан, пустил по фронту сибирскому тысячи белокрылых птичек-прокламашек.

— Приказ Троцкого.

— Офицеры, добровольно перешедшие в советскую армию, не должны бояться мести, — ее не будет… Про солдат и говорить нечего, — иди к нам, наше дело общее и враг у нас один — капитал…

Великое смятение началось в офицерской среде. Приказу верили и не верили.

— Надо идти, ведь одна у нас мать, брат на брата войной идем.

— Врет, обманет.

— Не обманет, ведь приказ. Публичный документ.

— Не верим. К черту приказ!

Офицерство разбилось, обособилось в отдельные группы. Офицерской молодежи военного времени, состоящей из учителей, студентов и мелких служащих, больше всего хотелось верить приказу. Хотелось бросить надоевшую войну, хотелось домой, в Россию, где у многих оставались семьи. Только и разговоров было, что о приказе. Шушукались сначала в укромных уголках, потом все громче и громче. Тысячью черных кошек пробежал приказ по офицерской среде, разделил ее, разбил. Ударный офицерский кулак разжался, уставшие пальцы не слушались.

Для солдатской массы все было проще и понятнее: все чаще и чаще слухи о переходе к большевикам.

— Слышали? Н-ский полк перешел в полном составе…

— Да ну?!

— Да, да. С музыкой… выкинули красный флаг… всех офицеров перебили.

— Не может быть! Сплетня!

— Я вам говорю… С фронта сейчас человека видел…

Все чаще на улицах тревожные слухи, все торопливей шаг военных, все громче и зловещей автомобильные гудки.

…Скачут базарные цены.

— Погодите, вот красные придут, растрясут ваши барыши. Ишь, живоглоты, подступу ни к чему нет.

— А-а, большевик! А знаешь, что за такие слова? Шомполов захотел?

— А ты шомполами не пугай, не из робких, себя береги.

— Красные придут, накормят вас. Слыхал, сами собачину да кошек жрут.

— А вы здесь человечину жрете, вон животы-то отпустили.