Колчак

– Не скрою от вас греха, – говорил Гайда с дрожью в голосе и со слезами на глазах, – когда от меня несколько дней тому назад взяли лучшую мою часть, я был близок к тому, чтобы двинуть армию к Омску, и я знаю, что она бы за мною пошла. Но я удержался от этой преступной идеи, и она осталась только у меня в сердце.

У комиссии создалось впечатление, что Гайда говорит искренне и что он – «взрослый ребёнок». Был ли действительно таковым 27-летний генерал, прибывший в Омск с повинной, но не забывший прихватить конвой из 356 человек, или он разыгрывал эту роль – вопрос остаётся неясным.

В комиссии возникло разногласие, как поступить с провинившимся военачальником. Матковский считал, что Гайда, грубо нарушивший воинскую дисциплину, должен быть отстранён от командования, несмотря на все свои заслуги. Дитерихс и Иностранцев были настроены примирительно. О слабой работе Ставки было решено доложить верховному правителю.

Встреча с Колчаком состоялась вечером того же дня. Докладывал Дитерихс, как старший по званию: Гайда, по соображениям комиссии, должен остаться на своём месте – он осознал свой проступок и заверил в своей преданности верховного правителя; должен остаться на своём посту и Лебедев, несмотря на многочисленные промахи – нельзя допускать, чтобы одно должностное лицо смещалось вследствие незаконных действий другого; Гайде следует сделать выговор. Правда, предупреждал Дитерихс, не исключено, что он когда-нибудь повторит свой проступок.

Будберг считал, что комиссия приняла «дряблое решение». Но Адмирал, видимо, остался им доволен. Заметно повеселев, он пригласил генералов отужинать, и они прошли в столовую, где уже был накрыт стол и дымился самовар.

«Колчак, в частном обращении имевший свойство прямо очаровывать людей, – писал Иностранцев, – у себя в доме, в качестве хозяина, был особенно приятен; он был в отличном расположении духа, шутил, смеялся, беседа шла совершенно непринуждённо, и каждый забывал, что он говорит с лицом, поставленным судьбою на такой высокий пост, а казалось, что находишься в доме гостеприимного, простого и радушного моряка».

Выпили водки. Потом кто-то вспомнил сильно запоздавшее известие о том, что в конце октября 1918 года на городском кладбище в Пятигорске чекисты казнили, в числе 70 заложников, генералов Рузского и Радко-Дмитриева. Оказалось, что Колчак ещё не слышал об этом.

– Рузского я лично не знал, – сказал он, – но слышал, что это был хотя и неказистый на вид, но сильный военный человек, которому мы обязаны взятием Львова… Ну а Радко-Дмитриева я знал лично, и ему я обязан вот этим Георгиевским крестом, который вы видите на мне… У меня осталось о нём воспоминание, как о человеке рыцарского склада и беззаветно любящем Россию…[1194]

На этой грустной ноте окончился ужин, и все разошлись, размышляя, возможно, над тем, как же странно иногда складываются судьбы: человек полюбил другую страну, поступил к ней на службу, честно служил и был там убит – не вором, не разбойником, а правительственным органом.

С фронта тем временем продолжали идти нерадостные известия. Части Западной армии спешно стягивались к Уфе, отбиваясь от наседавшего противника. Соотношение сил было уже иным, чем в начале марта: 65 тысяч штыков и сабель у красных против 29,6 тысячи в Западной армии. Последняя, правда, имела небольшой перевес в артиллерии.[1195] К тому же красные немного задержались, так что Каппель и Войцеховский успели привести в порядок и развернуть свои силы.

Особые надежды связывались со Сводным казачьим корпусом генерала В. И. Волкова, который должен был нанести фланговый удар по красным, 28 мая возобновившим наступление. Чтобы дать возможность корпусу развернуться, 4-й Уфимской имени генерала Корнилова дивизии следовало задержаться на западном берегу реки Белой до вечера 2 июня.

Но не все генералы отличались такой одержимостью и волей к победе, как Колчак, Каппель, Войцеховский. Молодой генерал В. Д. Косьмин, отступив со своей дивизией к деревне Арасланова, не стал развёртывать полки на новой позиции и искать соприкосновения с соседями – ввиду того, как он потом объяснял, что солдаты сильно устали «и физически, и главным образом морально». В результате красные обошли дивизию с фланга и даже с тыла. Началось беспорядочное отступление, которое закончилось на противоположном берегу Белой. Здесь Косьмин встретил посланца из штаба Войцеховского, который подтвердил необходимость удержания западного берега хотя бы на несколько дней. Генерал махнул рукой: «Я не знаю, как они там сделают, но иначе я поступить не могу». В результате красные получили возможность обстреливать Уфу, а конница Волкова вместо флангового удара ввязалась в фронтальные бои. Она имела даже некоторый успех, дойдя до Чишмы. Иной результат мог быть, если бы удалось осуществить фланговый удар. Но, как всегда в таких случаях, у генерала Косьмина нашлось много заступников.[1196]