Когда воют волки

— Мануэл Ловадеуш прав, тут не до смеха, — поддержал Ригоберто, готовый ринуться в бой. — Господа намерены засадить горы деревьями, перепахать почву на склонах, засыпать овраги. Они хотят уничтожить наше лицо, потому что наша природа — это лицо горца. Я слышу, как господин Штрейт говорит, что в этом нет ничего плохого, плохо то, что горец не знает, кто он есть. Но он свободен. Он может уйти в горы, может взять грех на душу. Утесы — это якоря его больших чувств. А его хотят согнать с земли, промыть ему мозги, как теперь говорят. И там, где были только скалы да бродили наводящие ужас призраки, посадят деревья, а вырастят нового человека. Ясно уже сейчас, что он будет хуже нынешнего. Осмелюсь напомнить, что человек существует тысячелетия, но разобрать этот сложный механизм, переделать его на новый лад — трудная задача.

— Допустим, что это так, — заговорил Штрейт. — Но пострадают люди только одного поколения. Они погибнут в маленьком сражении, каким было сражение дона Альфонса с маврами. В этой катастрофе жертв будет не больше, чем в третьем классе «Веры Крус», которая пошла ко дну. Ничто не вечно под луной… — сострил он под конец.

Ригоберто почувствовал, как его охватывает ярость при этих циничных словах инженера. Но снова заговорил Мануэл Ловадеуш:

— Нация — это мы. И все мы должны пользоваться равными правами. А если нет, то это значит, что правительство, олицетворяющее собой государство, превратилось в шайку. Если государство не прислушивается к тому, что я говорю, и не позволяет мне думать, как я хочу, если оно не дает мне свободно действовать, хотя мои действия никому не причиняют вреда, оно стало тюрьмой. И горцы — сколько бы их ни было: тысяча, пять тысяч, десять тысяч — имеют такое же право на уважение, как и остальные члены общества. Если их бессердечно приносят в жертву, они вправе выступить против этого так, как сочтут нужным.

— Все так думают, как этот сеньор? — зловещим тоном спросил Штрейт.

— Полагаю, что да, — уверенно отозвался Ригоберто, сознавая всю важность подобного утверждения. — А если и не думают, то инстинктивно стремятся к тому же.

— Так что же они хотят? Чтобы мы оставили горы такими, как они есть? — Штрейт усмехнулся, скрывая раздражение.

— Это было бы не самым худшим выходом, — снова ответил Ригоберто.

— Ну так вот, господа, то, что мы предлагаем, тоже не самое худшее. Время излечит от безрассудства, которое может проявиться в споре, столь странном для нашей эпохи. Но я позволю себе посоветовать всем вам не прибегать к насилию. Если вы встанете на этот путь, ваше дело будет проиграно.

Представители деревень, понимая, что речь идет о решении, которое означало для них жизнь или смерть, замерли, прижавшись к стене и предоставив мухам пожирать себя. Почти все в темных одеждах, с грубыми, массивными лицами, они время от времени бросали друг на друга вопросительные взгляды, словно обвиняемые на скамье подсудимых. В зале было жарко, ярмарочный шум с каждым часом усиливался. Треск репродуктора сливался с перезвоном колоколов, звавших верующих к обедне.

Гнида скромно опустил глаза долу и как человек, не теряющий ни секунды даром, приготовился молиться; губы его зашевелились, молитвы забулькали одна за другой: «Отче наш», «Святая дева»…

— Мошенник отчитывается дьяволу… — шепнул Ловадеушу Жоао Ребордао.

— Так оно и есть, — вмешался Мануэл до Розарио, слышавший шутку. — Он считает, что Христос у него в брюхе, а ему ничего больше не надо! Кому субсидии, а другие оставайся на бобах!

— Еще бы! — послышался голос Жоао до Алмагре. — Если бы он делил, то нам не досталось бы ни гроша!

— Пират да и только.

— Нет, сеньоры инженеры, нет! — воскликнул д-р Ригоберто. — Горы как географическое понятие — это одно, но, позвольте мне употребить такое выражение, как «психологический фактор», — и это уже совсем другое. Подобный фактор государство не сможет ничем возместить. Для Аркабузаиша, Коргу-даш-Лонтраша, Понте-ду-Жунку, Азенья-да-Моры горы — это колыбель и даже алтарь. Вы думаете, они зачинают детей в постели, под продымленной и грязной черепицей? Нет, господа, они делают это в горах, когда цветут дикий вереск и дрок.

Под сводами зала раздался оглушительный хохот. Выведенный из себя, инженер Лизуарте Штрейт бросил на крестьян презрительный взгляд.

— Все это лирика, к тому же вредоносная!

— Ваша правда, — ответил адвокат с чуть заметной иронической улыбкой, стараясь сгладить колкость своих слов. Пока незачем было лезть на рожон. — А благотворная проза — это штрафы, которыми Лесная служба замучает свободного ныне крестьянина за всякие нарушения и потравы. Его будут притеснять те, у кого на плече карабин, его заставят ходить только по прямым дорожкам, а сейчас он бродит там, где ему хочется. Ему запретят охотиться на кроликов, зайцев и волков, даже если они будут опустошать хлевы, лишь бы егеря могли устраивать облавы для чинуш из лиссабонских управлений и министерств…