Внедренная в их ряды фракция стендистов поддерживала ущемленных ритмичным похлопыванием в ладоши. Если бы мне когда-нибудь понадобилось отправиться в турне с собственной публикой, я обратился бы к этим студентам, работавшим на ярмарке.
Господам в первых рядах не оставалось ничего другого, как подчиниться давлению большинства. Когда столпы экономики в конце концов оказались повергнутыми на ковер, я посыпал еще немного соли на их раны:
– Вот так, теперь вы наконец хотя бы раз получите возможность смотреть на политику, находясь в самом низу.
Раздавшийся смех исходил уже не только от одних студентов, наши ряды выросли за счет примкнувших к ним секретарш и ассистентов директора.
Представители индустриальной верхушки, разумеется, не оставили попыток помешать мне и продолжали отпускать гнусные замечания. Однако уже достигнутые небольшие стратегические успехи и все еще свежие воспоминания о выступлении у рабочих придали мне такую уверенность в своих силах, а вместе с ней хорошее настроение и остроту реакции, что последнее слово всегда оставалось за мной. Злобных реплик становилось все меньше, и наконец они совсем прекратились. Все время публично садиться в лужу грозило «сильным мира сего» потерей авторитета. Поэтому они предпочли Умолкнуть и выражать свои антипатии демонстративным отказом от аплодисментов. Правда, один из них все же осмелился сделать еще одну робкую попытку.
– Эй, посмотрите-ка, – заблеял он, указывая на мою фуражку, – теперь я знаю, откуда ветер дует. Точно такую же носит канцлер Шмидт.
Смех. Но теперь уже я смело шел в наступление:
– Неправда. Внутри все другое.
И продемонстрировал ярко-красную подкладку.
В третьей сцене – «Как у нас каждый может стать тем, кем он хочет» – я, согласно программе, обратился к «возможно присутствующим здесь миллионерам» и попросил их предстать для всеобщего обозрения в качестве живого доказательства. О том, что среди аудитории находилось несколько таких денежных тузов, свидетельствовала реакция остальных, принадлежавших к средним слоям эксплуатируемого населения. Глаза и указательные пальцы были устремлены на 12 или 15 серьезных господ, находившихся в публике, которых по их внешнему виду можно было принять за представителей средних слоев. Среди них оказался и светловолосый с хвалеными часами. Несмотря на подзуживание других, ни один из этих «капитанов индустрии», ранее державшихся столь независимо, не рискнул поднять руку. Реакцией на это был злорадный смех тех, кто не принадлежал к касте миллионеров. Трещина в господствующей элите продолжала расширяться.
В последующей сцене, посвященной безработным, был такой пассаж: «Только бедных акционеров никто не будет переучивать. Они должны оставаться теми, кем они являются. У них нет выхода, а есть один доход, на который они к тому же вынуждены влачить свое существование. Да еще в какой-нибудь Швейцарии, где все и так чертовски дорого». Когда вслед за этим послышался вздох какой-то дамы, идущий из самых глубин души: «Как верно», – оглушительный смех был свидетельством одержанной победы. Публика теперь окончательно разделилась на крепкое меньшинство симпатизирующих мне и рыхлое большинство, брюзжащее и бросающее вокруг злобные взгляды. Хотя время от времени то один, то другой из числа сидящих с плотно поджатыми губами не мог сдержать улыбки.
Однако такое откровенное проявление веселья по поводу моих антикапиталистических шуток было для смеющихся делом отнюдь не безопасным, в этом смогла убедиться Кристель. Во время всего представления она регулировала звук и освещение, находясь за режиссерским пультом неподалеку от входной двери. Она рассказала мне, как один из стоящих рядом господ настойчиво обращал внимание другого на то, что «вон тот господин» громко смеялся над отдельными пассажами моего выступления.
Вы должны взять его на заметку, – приказал он, а лучше всего запишите-ка его имя.
Да, свободное рыночное хозяйство…
К концу программы вдруг раздался особо агрессивный выкрик:
Прекратите нам рассказывать всякую чушь, от которой волосы встают дыбом! Рабочим живется куда лучше предпринимателей! Кто рискует всем?